Отпил глоток, наконец-то расслабился, устроился поудобнее, огляделся – ну, в общем, обычный бар. Ничего инфернального. И прельстительного, погибельно райского тоже вроде бы ничего. И люди как люди, на спящих не особо похожи. Да и с чего бы кому-то спать в такую рань. Или уже не рань?
Достал телефон, посмотрел. Начало одиннадцатого. Ну ничего себе! Это я у Кары, получается, просидел почти три часа? С другой стороны, хорошо хоть сегодня – еще сегодня, а не послезавтра, или, упаси боже, не какое-нибудь одиннадцатое декабря. Время и само-то по себе странная штука. А когда мы занимаемся всякими удивительными вещами – к примеру, сидим на подоконнике, глядя, как за окном одна реальность сменяется другой – оно вообще хрен знает что вытворять начинает. Имеет полное право. В самом деле, чем оно хуже нас.
Коктейль оказался – ну, скажем так, странный. Только и счастья, что черт. Пить его не особо хотелось. Но и бросать неспортивно. Поэтому довольно долго с ним просидел. Один раз вышел на улицу покурить, на пороге прислушался к своим ощущениям – вроде бы ничего особенного. То есть вообще ничего.
Курил, стоя прямо под фонарями, сам желтый от их ярко-желтого света, просто себе назло – чтобы в следующий раз неповадно было бояться обычных декоративных фонариков. Хватит уже, на всю жизнь вперед набоялся, по самое не могу.
Когда заходил обратно, переступая порог, тоже ничего не почувствовал. И решил, что вопрос можно закрыть. Расследование то ли зашло в тупик, то ли, наоборот, благополучно из него вышло. Нет в этом баре ничего необычного. Отрицательный результат – тоже результат.
Можно было одеваться и уходить окончательно, но сперва все-таки следовало допить этого чертова черта. Как-то глупо половину стакана оставлять. На этом месте друзья бы привычно заржали – вот же экономный немец! Но экономным он отродясь не был. Просто не любил выливать и выбрасывать. «В мире и так слишком много всего пропадает напрасно, так пусть хотя бы не при моем участии. Не из-за меня», – думал он, в очередной раз оглядывая публику, уже заметно поредевшую. Скучные люди, сидят, выпивают, болтают о ерунде, нет чтобы мистически затрепетать и исчезнуть, как положено сновидению. Ну или ладно, если исчезать, не допив, неохота, хотя бы взлететь к потолку.
Только потому, что беззастенчиво разглядывал публику, заметил художника. Человека, который сидел в дальнем углу у окна и так самозабвенно, с формально сдержанной, но по сути неистовой страстью долбал по картонке толстым маркером, что даже смотреть немного неловко, как на слишком пылких влюбленных в общественном транспорте, но не смотреть уже невозможно, глаз от такого зрелища не отведешь. Плюнул на деликатность, встал, подошел поближе; впрочем, художник его не заметил, как, похоже, вообще ничего сейчас не замечал.
Чтобы разглядеть рисунки как следует, пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над столом, а он не хотел помешать. Но и так было ясно, что художник незаурядный. Очень сильный, с точной и нежной рукой. И вот этот эффект удивительный, который, наверное, только лучшие из абстрактных экспрессионистов умеют – когда из невнятного хаоса вдруг проступают узнаваемые черты реальности, не внешней, конечно, а внутренней, и почему-то лично твоей. Твоего персонального опыта – невыразимого и невнятного, но гораздо более достоверного, чем все остальное. Того единственного, что можно, умирая, забрать отсюда с собой.
Долго так стоял. Наконец натурально за шиворот оттащил себя от художника обратно, к стойке. Взял свой стакан, допил остатки «зеленого черта» буквально одним глотком. Мгновенно опьянел – вряд ли от самого коктейля, скорее от суммы всех сегодняшних впечатлений. Шепотом сказал бармену, потому что был сейчас безусловно счастлив, а счастьем надо делиться:
– У вас там гений в углу затаился. Реально очень крутой художник сидит, рисует. Вы его знаете?
Бармен отрицательно помотал головой.
– Ну, значит, ангел небесный, – заключил Эдо. – Спустился к нам сюда на пленэр.
Из бара не просто вышел, на крыльях вылетел. Настроение было – как в самые эйфорические первые полчаса дома, на Этой Стороне. «Отличный все-таки оказался «черт», хоть и с привкусом зубной пасты. И художник тоже отличный. Надо было ему это сказать, – думал Эдо. – И угостить чем-нибудь, даже не ради самого угощения, а чтобы стало понятно, насколько он меня впечатлил. Художникам обязательно надо при всяком удобном случае говорить, какие они крутые, для них это важно, для них восхищение зрителей – топливо, им иначе нельзя. Вернуться, что ли? Ай, ладно, не буду я возвращаться. Лучше просто однажды случайно встречу его где-нибудь в городе, я же умею. Я вообще до хрена всего такого непростого уже умею, вот о чем нельзя забывать».
Я
– Тоже хочу уметь, как ты, – говорю я Нёхиси, которому наконец надоело кружить надо мной целой стаей черноголовых речных чаек, «мартышек», как их дед называл.
Но это ему только кружить надоело, а горланить – пока что нет. Поэтому он на меня уселся – дружно, всей стаей. И поднял такой крик, что уши закладывает. Однако ничего не поделаешь, если связался с непостижимым, надо терпеть все его дурацкие выходки, иначе нечестно. Оно же как-то терпит мои.
– Что именно ты хочешь уметь? – интересуется Нёхиси.
Он, конечно, не человеческим голосом спрашивает, а чаячьим криком, но я уже давно научился в любых обстоятельствах его понимать.
– Быть целой толпой народу, как ты – птичьей стаей, – объясняю я.
Нёхиси натурально хватается за голову. Ну, правда, не руками, а крыльями – одновременно за добрый десяток взъерошенных птичьих голов. И что-то пытается мне объяснить, но и сам понимает, что чаячьи крики, при всех несомненных достоинствах, не самый подходящий язык для разумной беседы. Некоторых смысловых нюансов не передают.
Поэтому стая «мартышек» дружно взмывает в небо, откуда немедленно низвергается уже цельным однородным предметом в форме падшего ангела. Нёхиси в последнее время пристрастился к этому облику, и его можно понять: крылья у ангелов не хуже птичьих, при этом сохраняются все сугубо человеческие преимущества, включая способность есть, пить, говорить и корчить смешные рожи. Ходить в таком виде по городу среди бела дня было бы довольно бестактно, у нас же тут, на минуточку, католическая страна. Но сейчас поздний вечер, темно и безлюдно, вполне можно позволить себе побыть красивым крылатым ангелом, не провоцируя массового обострения религиозных чувств.
У самой земли стремительно падающий с неба ангел выполняет какую-то сложную фигуру высшего пилотажа, не то «штопор», не то «кобру», не то вообще «мертвую петлю», как по мне, один черт, я их не различаю, а потом аккуратно приземляется рядом со мной. И говорит:
– Извини, но я против. Толпа тебя – это все-таки перебор. Одного для счастья вполне достаточно. И для несчастья тоже. Вообще для всего!
– Ладно, – соглашаюсь, – как скажешь. В бытности одним экземпляром есть свои преимущества. По крайней мере, ни с кем не придется делиться – ни ужином, ни пальто, ни властью над миром. Можно все оставить себе.
