Кто говорит? Первое лицо и другие рассказчики
Кроме более ранней и разрозненной информации, книга М. Нович первая системно фокусируется на опыте выживших, используя воспоминания как источник. По многим причинам у неё было право сделать это — об опыте выживших почти не было информации, те показания, что существовали, распространялись в польских газетах и отчётах. Наиболее важные советские свидетельства были написано рано, а их авторы позднее впали в немилость у правительства. Статьи в официальных советских газетах подвергались цензуре, а их авторы автоматически подозревались в искажении фактов. Наиболее авторитетные статьи появлялись в ежемесячном журнале на идише «Советская Родина», опубликовавшем в 1973 г. части воспоминаний А.А. Печерского
[70].
М. Нович стремилась задокументировать сопротивление и восстание евреев. Она хотела опровергнуть идею, что евреи были только жертвами и позволяли себя убивать. Её цель понятна в контексте послевоенной Европы. Архивы ещё не были открыты, документация — в беспорядке и недоступная исследователям, пылилась по чуланам и полкам под «защитой» коммунистов. До этого (и после) евреи представляли собой печальное зрелище в судебных процессах, где им разрешалось давать показания только согласно судебным процедурам. Под напором вопросов судей и прокуроров они порою сами оказывались в позиции обвиняемых.
Наиболее информативные книги были написаны гораздо позднее, такие как работа Ицхака Арада 1987 г., поместившая Собибор в контекст лагерей «Рейнхарда» и давшая начало научным исследованиям темы
[71]. Вышедшая в 1993 г. книга голландского историка и узника Собибора Ю. Шелвиса выделяется подробным списком голландцев, депортированных в Собибор
[72]. В этом издании впервые личная история соседствует с новым способом изложения исследовательского материала, где субъективность личного опыта больше не прикрывается. Шелвис сказал мне в 2010 г., что хотел знать своё место в истории и то, к какой когорте жертв он принадлежал. Он сумел найти списки депортированных, имеющие громадное историческое значение. Конечно, административный контроль за депортацией в Голландии был такой тщательный, что у нас сегодня есть все имена. (Я даже нашла там имена своих бабушки и дедушки и многих других членов семьи.) Наконец, в 2008 г. немецкие учёные Вольфганг Бенц и Барбара Дистель посвятили часть книги о концлагерях Белжеце, Треблинке и Собиборе
[73]. Эти книги отличались от опубликованных автобиографий. Ранее в судебных процессах и воспоминаниях история и расположение объектов лагеря показывались, но то, что происходило, рассказывалось в различных контекстах и с различным сюжетом. Это были книги, основанные на историческом исследовании, написанные людьми, которые хотели выйти за рамки личных воспоминаний.
А.А. Печерский часто описывал события, о которых не мог знать, поэтому должно быть, он услышал о них позже от других и вплёл в свой личный опыт. Такая проблема возникает со всеми свидетельствами очевидцев-выживших. Воспоминания часто пересказывались аудитории очень лично, но к моменту, когда они были опубликованы как книги, авторы переплели личные линии повествования с другими. Например, книга самого молодого узника Томаса Блатта, носящая подзаголовок «Доклад выжившего», полна событий, которым он не мог быть свидетелем
[74]. Книга Блатта — это обвинение, предупреждение, попытка рассказать миру — и она написана не от первого лица. Тем не менее, такие истории — источник знаний, и позволяют нам взглянуть на мир за пределами воображения цивилизованного человека. Это свидетельства стонов, печали и гнева. Я снова стала свидетелем глубины этих переживаний, когда брала интервью у Регины Зелински, которая проживала в Австралии, там читала лекции, а также как очевидец выступала в школах. Вот что она рассказала в интервью 2011 г. о Собиборе:
«Я, честно говоря, не знаю, с чего начать, но… декабрь месяц — очень, очень печальный для меня, потому что 20 декабря нас забрали из трудового лагеря для рабов, Стоу, в место, которое мы даже не знали, но когда мы приехали, это оказался Собибор… Мы никогда не слышали о Собиборе. Весь транспорт тащили лошади. Нас было около 700 человек из трудового лагеря. И когда мы приехали в Собибор… Была почти ночь, потому что дни зимой в Европе короткие, но лагерь был освещён, как днём, и работало множество громкоговорителей. Когда мы приехали… нам всем пришлось выйти из фургонов, [и] они разделили отцов и сыновей… и матерей и дочерей… Там был помост, и на помосте стоял очень высокий эсэсовец, и он спросил, кто умеет вязать. Моя мать вытолкнула меня вперёд и сказала: «Ты хорошая вязальщица, выходи…»Там [было] около 12… или 13 из нас, кто вышел и сказал, что умеет вязать. И я спросила свою сестру: «А как же ты?» Она сказала: «Я останусь с мамой, потому что возможно нас распределят на другую работу»
[75].
Рассказ Зелински был печальным изложением её собственной истории. Она говорила и говорила часами, очень мрачным, тихим голосом. История, которую она рассказала о своём брате, впечатлила меня. Когда стало ясно, что телеги увозят их в неизвестном направлении, её брат сказал матери: «Мама, давай попрощаемся с ночью, потому что рассвета мы не увидим». День никогда не наступит, и поэтому не будет новой ночи. Эти слова польской поговорки. Они означают, что мир погрузился во тьму. Зелински пересказала свою историю во многих школах, но её слова до сих пор передают отчаяние тысяч тех, кого заставили пройти той же дорогой.
Лагерь: место насилия и смерти
В лагере Собибор было три части. Сначала шёл передний лагерь (Vorlager), где располагались входные ворота, железнодорожный перрон и помещения для немецких и украинских охранников; и лагерь I, где размещались те узники, кого отобрали для работы, и находились мастерские. В лагере II принимали большую часть приезжавших евреев. Он включал в себя зону, где узники раздевались и где хранились их вещи для отправки в Германию; и там же они уходили в «туннель», который соединял лагерь с тем местом, где они будут убиты. На полпути в туннеле женщинам сбривали волосы. Стоило лишь зайти в лагерь II и у членов семей не было ни шанса попрощаться, хотя они могли и встретиться в газовой камере. Некоторые эсэсовцы жили в лагере II в подобии лесной сторожки, естественно, тщательно отгороженной от того места, по которому проходили жертвы.
