Рука непроизвольно потянулась к карману, где хранился пакетик, состоящий из двух картонок, обмотанных несколько раз в бумагу. Между двумя картонками хранилась групповая фотография детей, среди которых с куклой в руках сидела восьмилетняя дочь Эллочка. Эта фотография получена из дома уже на фронте…
…В первых числах октября 1941 года немцам удалось прорвать на широком участке фронта, в районе Вязьмы
[305].
В стремительном броске они продвинулись вперед на сотни километров.
596-й гаубичный полк 19-й армии с боями выходил из окружения
[306].
В одном из боев тяжело был ранен в живот комиссар полка Михаил Петрович Тишков, который почти ежедневно успевал бывать во всех дивизионах, интересуясь жизнью не только солдат, но и их семейств.
Политруку 4-го дивизиона Пушкину и восьми солдатам, в том числе и мне, поручили вынести из окружения раненого комиссара полка. В нашей группе был политработник, начальник клуба майор Орлов, который до войны был директором Ростовского клуба «Всасотр»
[307].
Несколько раз с боями наша группа пыталась проскользнуть мимо усиленных заслонов фашистских солдат, вооруженных автоматами, пулеметами и минометами. На исходе были патроны. В одном из боев немцы открыли беглый минометный огонь. Этим огнем был убит комиссар полка Тишков и один солдат. Нам удалось отойти назад и отнести в лес убитых товарищей.
Вечером, до наступления темноты, использовав вырытую траншею, мы похоронили комиссара и солдата, положив на холмик две солдатские каски.
Несколько раз наша группа попадала в засаду. Мы не имели возможности войти в какую-либо деревню, чтобы достать хоть немного продуктов. В заброшенных окопах мы находили патроны, которые в тот момент, несмотря на холод, были для нас дороже хлеба.
Обессиленные и истощенные, оставшиеся без патронов, мы попали в засаду, откуда вырваться нам не удалось.
Произошло самое страшное — плен…
Вот уже десять месяцев я попадаю из одного лагеря в другой. Неудачные побеги, поимки. Издевательства фашистов и полицаев. Избиения.
Вспоминается Смоленский лагерь
[308], — где ежедневно умирало очень много людей. Умирали ночью, рядом с тобой лежащие. Умирали на ходу. Умирали в длинной очереди за баландой. Иные, получив баланду, шли в свой барак и по дороге садились отдыхать возле лежащего на дороге трупа. Посидев немного, падали рядом, даже не доев долгожданную баланду. Очень часто баланду готовили из шелухи гречки и голодные люди с жадностью ее поедали. Последствия были ужасны…
Пока мне удавалось пронести самое дорогое от прежней жизни — фотографию дочери Эллочки…
— Борис, ты спишь? — спрашиваю лежащего рядом Цибульского.
— Нет.
— Надо что-нибудь придумать, а то так лежать, думать все время, черт знает о чем, можно с ума сойти. Ведь мы не знаем, сколько нас еще будут держать: час, два, день, неделю…
— Что ты предлагаешь?
— Нужно что-нибудь говорить, всем, по очереди. О себе, анекдоты, разные истории, кто что захочет и тогда у всех развеются тяжелые мысли. Когда нас поведут на смерть, мы не будем такими мрачными, испуганными. Ведь это будет просто здорово! Не падать духом, Борис. Все равно не поможет. А им, паразитам, мы своим видом испортим настроение.
— Ребята, что приуныли? — крикнул Борис присев, опершись о стену. — Не в такие переплеты попадали. Давайте рассказывать, кто о чем хочет. Убьем время. А если кто и брехать будет, так все равно лица не видать, темно.
— Да ну тебя, — раздался мрачный голос из темноты. — И так тошно. А ты со своими разговорами. Сейчас могут открыть дверь и всех на расстрел.
— А ты не думай об этом, — горячо возражаю в темноту. Вот я, например, тонул, горел, с третьего этажа в лестничной клетке летел, и всегда выходил сухим. А вдруг и ты такой.
Расшевелились ребята, пошли рассказы, анекдоты, сказки…
Нас почти не кормили, раз в день приносили остатки баланды. Друг друга мы не видели, так как свет в подвал не поступал. Мы лежали на сырой земле и только по голосам узнавали, кто где лежит, и движущие тени нам показывали, что здесь прошел человек. Мы не знали счет дням. По баланде мы определяли, что еще одни сутки прошли, и по кричащему репродуктору, что это день, а не ночь. Прошло несколько дней. Обо всем было пересказано. Мы с Борисом боялись, что наступит день, когда не о чем будет рассказывать. Это страшно.
На девятые сутки мы услышали шаги по лестнице. Конечно, это не баланду принесли, слишком рано — еще пластинки не крутили. Неужели все. Быть может, и к лучшему. Борьба при таком состоянии бессмысленна. Истощенные, голодные. Быть может, фашисты специально перед расстрелом держали нас несколько дней в этом подвале, для того, чтобы человек, выйдя на свет, сразу потерял ориентацию, потерял человеческий облик и ко всему был пассивным.
Дверь медленно открывается, перед нами старый «знакомый» полицай, обещающий нам «адовое счастье».
— Быстро, быстро, — закричал полицай весь напрягаясь от крика.
Люди не спеша стали подыматься со своих мест. Им некуда было спешить. Некоторые просто не смогли встать.
— Быстрей, свиньи проклятые, — опять заорал полицай.
Борис Цибульский подошел к товарищу, который не смог подняться, помог ему встать и, незаметно подталкивая, двинулся к дверям.
Словно стопудовые гири были прикованы к ногам, не давая возможности подняться по лестнице.
Сверху был слышен крик на немецком языке.
— Шнель, шнель, ферфлюхте швайне
[309]. Полицай снова кричит, потом зашипел.
— Вам повезло. Сейчас вы в ад не попадете. Еще поработаете на благо Великой Германии. Быстрее, гады, вы задерживаете меня, — и в ход пошла плетка.
