Все поняли, что обречены на мучительную смерть. Отчаянный плач, испуганный крик детей слились в один страшный вопль. Матери судорожно прижимали детей к своей груди или, положив их на пол, укрывали своими телами. Погибая сами в мучениях, женщины инстинктивно стремились спасти детей или хотя бы на некоторое время отдалить их смерть. Многие метались, словно подстреленные птицы, ища уголка, где можно было бы спастись. Но газ полз неумолимо все ниже и ниже. Ужасны были страдания людей, погибавших от медленного удушья.
Не прошло и пятнадцати минут, как все было кончено. В двух «банях» на полу остались груды почерневших трупов.
Тогда с тяжелым гулом заработали мощные вентиляторы, очищая воздух в «банях». Спустя немного времени надсмотрщик заглянул в помещение «бани» через толстое стеклянное окошечко в потолке. Убедившись, что воздух очистился, он дал сигнал — и тотчас же при помощи особого механизма раздвинулся пол, и трупы свалились ниже, в подвал. А там уже стояли вагонетки… Вскоре они, тяжело нагруженные, выкатились на лагерную площадку. Узники сложили трупы в штабеля, как дрова, облили горящей жидкостью и зажгли.
Пламя лизало почерневшие трупы, взмывалось яростно вверх, точно и оно стремилось вырваться на широкие просторы из лагеря смерти, чтобы поведать всему миру ужасную правду.
Заканчивая рассказ, Леон сжал кулаки и гневно произнес:
— Какие изверги! И как хладнокровно, обдуманно делают они это… Они используют все оставшееся после своих жертв. Подлые, мелочные скряги-изуверы, перед тем, как убить, они заставляют женщин и детей стричь волосы, потом эти волосы собирают в мешки, отправляют в Германию и там используют в своей промышленности… Неужто эти людоеды останутся безнаказанными?! Где бог, почему он не поразит их молнией или громом?!
Голос Леона дрогнул, из глаз его по широким морщинам щек текли слезы.
В эту ночь, лежа на нарах, я долго не мог уснуть. Перед моими глазами стояли товарищи по эшелону, я видел своих соседей по вагону — трехлетнюю синеглазую Нелю, ее мать — худенькую двадцатилетнюю женщину с почти совсем поседевшими волосами. Мне чудился Нелин голосок, тихонько, но задорно поющий:
Синенький грязный платочек немец мне дал постирать.
Хвост от селедки, хлеба кусочек и котелок облизать.
Как стойко держалась Нелина мама1 Как много требовалось ей сил, чтобы скрыть от ребенка свое немое, безысходное горе! В лихорадочном жару, надрываясь от кашля, она старалась улыбаться, чтобы не опечалить свою девочку, отдавая ей последнюю корку хлеба. Слабая, изнемогшая, она почти всю дорогу держала Нелю на своих руках.
Неля… Значит и ее, и ростовчан из этого эшелона — Льва Сраговича, Бориса Эстрина и тысячи других детей, женщин, стариков? Разве можно найти слова, чтобы достойно заклеймить злодеев?.. Мстить, мстить им беспощадно! И за эти погибшие жизни и за все другие. Да, но чтобы отомстить, надо бежать из лагеря, бежать как можно скорее.
Я заснул ночью тяжелым, как свинец, полным кошмаров, сном. Во сне я дико кричал. Меня встряхнул за плечо Лейтман.
— Саша, Саша, что ты кричишь? Ты всех разбудишь. Охрана услышит!
Я присел на нарах. В голове сильно шумело, холодные капли увлажнили лоб. Придя в себя, я взял крепко за руку друга и сказал:
— Какие ужасы мне снились!.. И самое страшное то, что ведь не во сне, а вправду все это было.
Лейтман сочувственно кивал головой:
— Да, понимаю, понимаю. Все же успокойся, попытайся немного отдохнуть, скоро уж на работу отправляться. Ведь немцы оставили нам жизнь, — хотя, видимо, ненадолго, — лишь потому, что им нужна рабочая сила. Нашими руками немцы спешно будут строить «Норд-лагерь».
То решение, к которому я пришел уже давно в прежнем лагере вместе со своим другом Лейтманом и некоторыми другими, теперь окончательно у меня окрепло, заполнило все мои мысли и чувства. Восемь месяцев томился я перед этим в Минском лагере и за это время у меня крепкая товарищеская связь со многими из тех, кто сейчас был вместе со мной в Собиборе. Но надо было прислушаться, присмотреться к людям и обстановке в этом лагере.
В первые дни лагерной жизни украдкой я делал очень короткие записи, в которых намеренно неразборчивым почерком отмечал главные факты из пережитого. Только потом, через год, я «расшифровал» свои записи и значительно их дополнил. Вот они…
24 сентября. Вчера прибыли в лагерь. Сегодня в пять часов был подъем. Всех согнали на аппельплац, где в течение тридцати минут ты должен стоять по стойке смирно, пока не пройдет проверка. Если ты не хочешь получить ошеломляющий удар плеткой по голове, то должен стоять не шелохнувшись и строго в затылок. Палка в руках эсэсовцев прыгает по головам. Немцы любят порядок. Слишком много охотников к жизни. Пришел обершарфюрер Карл Френцель. Сладкая улыбка не сходила с его толстой рожи. Три раза в день — утром, днем и вечером — он сам пересчитывает заключенных в присутствии всех эсэсовских офицеров, не сбежал ли кто? Фашисты страшатся побегов из лагерей: все, что здесь творится, особенно в третьем секторе, должно навсегда остаться тайной.
После утренней проверки всем узникам на завтрак давали по чашке «кофе».
Вчера вечером я разговаривал со старыми лагерниками. Выяснил, что мы находимся в первом секторе. Недалеко от нас третий сектор, «фабрика смерти», по выражению заключенных. Вблизи расположен второй сектор со складами вещей, остающихся после умерщвленных. Несколько дальше — строящийся четвертый сектор — «Норд-лагерь».
В шесть часов утра двести заключенных, в том числе и я, отправились на работу. Впереди поставили нас — советских людей, прибывших с последним эшелоном, а за нами всех остальных, привезенных из разных стран. Перед выступлением нашей колонны Френцель распорядился:
— Пусть русские поют свои песни!
— Мы не знаем, какие можно петь, — сказал я.
Капо Шмидт перевел эти слова.
— Пойте какие хотите — разрешил Френцель.
— Саша, что запевать? — спросил меня недоумевающий Цибульский.
— «Если завтра война…»
— Что ты? Изобьют…
— Запевай, говорю! Ответим, что других не знаем.
Цибульский затянул: «Если завтра война, Если завтра в поход, Если грозная сила нагрянет…»
Все подхватили припев, и грянула песня советской страны:
«Как один человек,
Весь советский народ
За свободную родину встанет…»
Песня вливала бодрость, звала к борьбе.
В этот день мы работали в «Норд-лагере». Все обошлось сравнительно благополучно, если не считать, что пятнадцать человек получили «за нерадивость» по двадцать пять плетей каждый. Плетьми немцы били не просто, а с садизмом.
Я вспомнил, как сегодня мне сказал парень лет пятнадцати Томас Блатт
[396]:
