– Да, – раздался в ответ хриплый шепот. – Но почти ничего не вижу.
– Вы директор исследовательской станции в Ташбулаке?
– Бывший директор. Станция уничтожена. Пришлось бежать.
– Не могли бы вы рассказать мне о своих коллегах – докторе Штраусе и Родерике Хассале?
Картрайт глубоко вздохнул, застонал, снова набрал в легкие воздуха и дрожащим голосом спросил:
– Хассаль вернулся?
– Да, и привез записи. Бесценные записи! Они нам очень помогли. Что это за место, где они побывали? Это красное здание…
– Понятия не имею. Но оттуда привозили розы. Они решили отправиться в пустыню. Настояли, хоть я и сопротивлялся. Не нужно было их отпускать. Но они были в полном отчаянии… Как и все мы. И мне пришлось… А потом эти люди с гор… только я отправил Хассаля домой, как они… Симург…
Картрайт умолк, а Шлезингер, стоявший у Малкольм за спиной, шепотом спросил его:
– Что он сейчас сказал? Я не расслышал…
– Погодите минуту, я объясню… Доктор Картрайт! Вы меня еще слышите?
– Люди с гор… у них было современное оружие.
– Какое именно?
– Новейшие пулеметы. И пикапы. Все новое, и очень много.
– Кто их финансирует? Вам известно?
Картрайт попытался откашляться, но даже на это ему не хватало сил. Малкольм видел, что ему больно говорить, и с сочувствием сказал:
– Не спешите.
Он слышал, что Бад у него за спиной повернулся к медсестре и о чем-то ее спросил, но все его внимание было сосредоточено на Картрайте, который жестами просил помочь ему сесть. Малкольм обхватил его за плечи и приподнял. Картрайт сделал еще одну попытку откашляться, и все его тело, горячее и очень легкое, забилось в судорогах.
Малкольм повернулся, чтобы попросить Бада или медсестру принести еще одну подушку. И никого не увидел.
– Бад! – позвал он.
И только тут увидел, что тот лежит на полу без сознания, а его сова распласталась у него на груди. Медсестра исчезла. Осторожно опустив Картрайта на подушки, он метнулся к Баду и заметил рядом с ним на ковре шприц, а на столике – пустую ампулу.
Малкольм распахнул дверь и помчался к лестнице. Медсестра была уже на нижней площадке. Она оглянулась, подняла голову… и Малкольм увидел у нее в руке пистолет. Только сейчас он заметил, как она молода.
– Мал… – начала Аста, и тут грянул выстрел.
Малкольм почувствовал удар, но еще не понял, куда именно попала пуля. Ноги подкосились, он кубарем скатился по ступенькам, туда, где всего несколько секунд назад стояла медсестра. Оглушенный падением, не вполне понимая, что происходит, он приподнялся на локтях – и увидел, что она собирается сделать.
– Нет! Не надо! – выкрикнул он и подался к ней, хотя и понимал, что не успеет.
Медсестра стояла у входной двери, приставив пистолет себе под подбородок. Ее деймон-соловей верещал и бился в ужасе, но ясные глаза девушки были широко открыты и полны решимости. Она выстрелила. Дверь, стена, потолок – все вокруг покрылось кровью, ошметками мозга и костей.
Малкольм тяжело осел на пол. Его накрыло целой волной разных ощущений – он чувствовал запах еды, которую готовили тут вчера, видел солнечный свет и яркие пятна крови на грязно-зеленой двери, в ушах стоял звон после выстрела, откуда-то издалека слышался вой бродячих собак, прямо перед глазами была струйка крови, вытекшей из размозженной головы с последним ударом сердца, и в ушах звучал тихий голос Асты, шепчущей что-то ему на ухо…
И, конечно, боль. Она пришла не сразу – сначала один толчок, потом еще, и еще… Толчки участились, и, наконец, его правое бедро свело сильной и мучительной судорогой.
Малкольм нащупал рану, его пальцы были выпачканы кровью. Скоро станет еще больнее, но сейчас нужно позаботиться о Баде. Сможет ли он подняться обратно по лестнице? Не пытаясь встать, он пополз через площадку и вверх по ступенькам, подтягиваясь на руках и опираясь на левую ногу.
– Мал, не спеши, – слабым голосом предостерегла Аста. – Кровотечение очень сильное.
– Надо помочь Баду. Потом отдохну.
Добравшись до верхней площадки, он ухитрился встать и войти в комнату, где лежал Картрайт. Бад по-прежнему был без сознания, но дышал ровно. Малкольм повернулся к Картрайту и почувствовал, что больше не может стоять. Он опустился на край постели. Нога быстро немела.
– Помогите сесть, – прошептал Картрайт, и Малкольм приподнял его, на сей раз не без труда, и прислонил к изголовью. Коготки деймона-дрозда разжались, и птица без сил упала на плечо Картрайта.
– Медсестра… – начал Малкольм, но Картрайт покачал головой, расплатившись за это еще одним припадком кашля.
– Слишком поздно, – выговорил он. – Они и ей платили. Она давала мне наркотики. Заставляла говорить. А только что дала яд…
– Платили? Вы имеете в виду, те люди с гор? – удивился Малкольм.
– Нет, нет. Не они. Им тоже платили. Все это часть большого медицинского…
Новый приступ кашля закончился рвотой. Струйка желчи вытекла из губ Картрайта на подбородок. Малкольм вытер ее краем простыни и тихо, но настойчиво переспросил:
– Большого медицинского?..
– Т.П.
Малкольму это ни о чем не говорило.
– Т.П.? – повторил он.
– Фармаце… фонд… Т.П. Компания… Логотип на пикапах…
Глаза Картрайта закрылись. Его грудь тяжело вздымалась, в горле клокотало. Затем все тело напряглось, вытянулось как струна и обмякло. Он умер. Его деймон его распался на миллионы невидимых частиц и растаял в воздухе.
Малкольм почувствовал, что силы его покидают, а боль усиливается. Нужно было осмотреть рану; нужно было позаботиться о Шлезингере; нужно было отправить сообщение для «Оукли-стрит». И никогда еще он не испытывал такого всепоглощающего желания лечь и провалиться в сон.
– Аста, не позволяй мне уснуть, – велел он.
– Малкольм, это ты? – заплетающимся языком окликнул его Шлезингер.
– Бад! Как ты себя чувствуешь?
– Что случилось?
Сова Шлезингера, пошатываясь, расправляла крылья, а Бад пытался сесть на полу.
– Медсестра что-то тебе вколола. Картрайт умер, она травила его наркотиками.
– Черт возьми… Малкольм, у тебя кровь! Сиди так, не шевелись!
– Она тебе что-то вколола, пока я говорил с Картрайтом. Потом убежала, а я бросился за ней, как дурак. Она меня ранила, а потом застрелилась сама.
Бад держался за край постели. Что бы ему ни вкололи, действие препарата было коротким: Малкольм видел, что с каждой секундой взгляд его друга становится все более осмысленным. Бад смотрел на его пропитанную кровью штанину.
