– Нет. Но иногда он использует слово «воображаемый» в пренебрежительном, если не сказать оскорбительном ключе, как бы в кавычках, – чтобы даже до читателей «Балтимор обсервер» дошло: месье выражает иронию. Что ты чувствовала, когда говорила с Пантелеймоном в Оксфорде?.
– Le soleil noir de la Mélancolie
[14]. Он не говорил прямо, но я почувствовала.
– Точно такое же впечатление произвела на меня Лира, когда мы с ней снова встретились. В юности она была горячей, дерзкой, даже наглой, но даже тогда в ней таилась какая-то печаль, не находишь?
Официант принес еду. Малкольм огляделся. В углу обеденного зала за маленьким столиком в одиночестве сидел худой, хрупкий на вид человек средних лет в потрепанной одежде и очках в тонкой, много раз чиненной оправе. Возможно, он был из Центральной Азии. Перехватив взгляд Малкольма, он тут же отвернулся.
– Интересно, – заметила Аста. – Он разговаривает со своим деймоном на таджикском.
– Может быть, делегат конгресса?
– Возможно. Но если так, кажется, он недоволен его результатами. Но, возвращаясь к Талботу… Думаю, одна из причин его популярности заключается в том, что его стилю очень легко подражать в студенческом сочинении.
– Ну, или на трибуне. И я уверен, что «Гиперхоразмийцев» он читал. Просто не захотел признаться.
– Вот причины их популярности понять уже труднее.
– Не скажи, – возразил Малкольм. – Захватывающая история о том, как быть эгоистом и не стыдиться этого. Очень соблазнительная позиция для многих.
– Но ведь не для Лиры?
– Мне трудно представить, чтобы она могла даже поверить в такое. Но факт остается фактом: эта книга плохо на них повлияла. Причинила вред и ей, и Пану.
– Но это влияние явно не единственное…
Аста лежала на столе, подобно сфинксу, наполовину закрыв глаза. Они с Малкольмом общались то шепотом, то мысленно; ни один не смог бы точно сказать, кому принадлежала та или иная реплика. Жаркое оказалось отличным; вино, которое пил Малкольм, – сносным; в зале было тепло и удобно. Здесь так и хотелось расслабиться, но они с Астой не позволяли друг другу задремать.
– Он снова на нас смотрит, – прошептала она.
– А что, раньше уже смотрел? По-моему, это мы на него таращились.
– Он любопытный. И нервный. Может, поговорить с ним?
– Нет. Я респектабельный швейцарский бизнесмен, заехал далеко от дома, чтобы демонстрировать образцы продукции местным розничным торговцам. Маловероятно, чтобы он меня чем-то заинтересовал. Продолжаем наблюдать, но скрытно.
Трапеза таджика была более чем скромной, и есть он старался как можно медленнее. По крайней мере, так показалось Асте.
– Возможно, он старается побыть тут подольше, потому что тут тепло, – заметил Малкольм.
Он закончил ужин и расплатился, а таджик все еще сидел за столом и проводил их взглядом, когда они с Астой уходили. Закрывая за собой дверь, Малкольм еще раз встретился с ним глазами: лицо незнакомца было хмурым.
Малкольм успел замерзнуть и устать. В их комнату никто не входил: волосок на двери был на месте. Забравшись в постель, он немного почитал перед сном «Джахана и Рухсану». Аста дремала рядом на подушке.
* * *
В два часа ночи в дверь постучали. Оба сразу проснулись, хотя стук был очень тихий. В следующую секунду Малкольм уже стоял у двери.
– Кто там? – прошептал он, не открывая.
– Сударь, мне нужно с вами поговорить.
Голос, без сомнения, принадлежал таджику. Он говорил по-французски, как Малкольм, но акцент чувствовался даже в шепоте и через дверь.
– Одну минуту, – Малкольм надел рубашку и брюки и постарался отпереть дверь как можно тише.
На пороге действительно стоял тот незнакомец из бара. И он был напуган. Змея-деймон, обвившаяся вокруг его шеи, пристально вглядывалась в темный коридор за спиной. Малкольм впустил гостя, запер дверь и указал на единственный стул. Сам он сел на кровать.
– Кто вы? – спросил он.
– Мое имя Мерзад Каримов. Сударь, вы – Полстед?
– Да. Но зачем вам это знать?
– Я должен предупредить вас о Марселе Деламаре.
– Откуда вы знаете Деламара?
– Я имел с ним дело. Он мне до сих пор не заплатил, и я не могу уехать, пока не получу свои деньги.
– Вы сказали, что хотите меня предупредить. О чем?
– Он узнал, что вы в городе, и приказал выставить патрули на всех дорогах, на вокзале и на паромах. Он хочет вас схватить. Мне сказал об этом человек, с которым я подружился в La Maison Juste, и он мне сочувствует. Я думаю, вам нужно немедленно уезжать: в окно я видел, что полиция обыскивает окрестные дома. Я не знаю, что делать.
Малкольм подбежал к окну, встал сбоку, чуть-чуть отодвинул ветхую занавеску и осторожно выглянул наружу. В конце улицы происходило какое-то движение, внизу, под фонарем, о чем-то переговаривались трое в полицейской форме. Он опустил занавеску.
– Что ж, месье Каримов, – улыбнулся он. – Половина третьего ночи – отличное время, чтобы покинуть Женеву. Я собираюсь угнать лодку. Вы со мной?
Глава 19. Профессор Очевидность
Пантелеймон никогда еще не чувствовал себя таким беззащитным – не считая ужасных первых часов после разлуки с Лирой на берегах мира мертвых. Но даже тогда он не оставался один: с ним было несчастное существо, вырванное из сердца Уилла, – только что появившееся на свет и ничего не знавшее о себе. Пока лодка уносила Уилла и Лиру во тьму, а два деймона дрожали на туманном берегу и жались друг к другу в поисках тепла, Пан пытался все объяснить перепуганному созданию, которое не сознавало ни своего имени, ни формы, ни даже своей способности менять обличья.
И сейчас, путешествуя вверх по Эльбе, через леса и города, Пан часто вспоминал те горькие часы, когда они с деймоном Уилла согревали друг друга, и больше всего на свете мечтал хоть о каком-нибудь спутнике. Пусть бы даже это была Лира. Ну почему они не отправились в дорогу вдвоем? Тогда это было бы приключение, увлекательная история, полная любви и новизны… Что он наделал? Как он мог ее бросить? Как она там, без него? Осталась ли в «Форели», в Годстоу? Или отправилась искать его? А вдруг она попала в беду?
При этой мысли Пан едва не повернул обратно. Но потом вспомнил: все это он делает ради нее. Она лишилась чего-то важного, без чего нельзя жить нормально, и он должен ей это вернуть. Вот ради чего он крался вдоль берега реки, вдоль линий энергопередачи, мимо подстанций, пробирался на баржи, груженные рисом или сахаром, шифером или компостом, стрелой проносился через верфи, порты и набережные, стараясь держаться в тени и жаться к земле, избегая дневного света и оставаясь каждую секунду настороже. Он прятался и от людей, и от деймонов. Кошки не обращали на него внимания, но несколько раз пришлось спасаться бегством от собак, а однажды и от волков.
