И Бранде, наконец, не выдержал. Открыв глаза, он развернулся в кресле и заглянул под стол. Лицо его исказилось злобой, и Пану впервые за все время разговора стало немного страшно.
Но Бранде не сказал ничего ужасного, просто позвал своего деймона:
– Козима! Козима! Вставай, пойдем.
Овчарка неохотно поднялась и, опустив голову и поджав хвост, вдоль стены двинулась к двери. Бранде тоже встал, собираясь выйти, но тут дверь с грохотом распахнулась.
На пороге стояла девочка из сада. Увидев ее, овчарка попятилась и села, а Бранде уставился на девочку. Судя по лицу, он был в ярости. Пан устроился на столе поудобнее и стал смотреть, что будет дальше.
– Ай! – девочка поморщилась и затрясла головой. – Их тут полно! Прогони их! Зачем ты их сюда пускаешь?
– Замолчи! – прикрикнул на нее Бранде. – Ты прекрасно знаешь, что мы о таких вещах не говорим. Ты нездорова, это болезнь мозга…
– Нет! Нет! Ох, как же я от всего этого устала…
– Сабина, ты не способна к разумным суждениям. Ступай к себе.
– Нет! Я никуда не пойду! Я приехала сюда, потому что думала, что ты меня полюбишь и тебе будет со мной интересно! Но тебе ничем не угодить! Что бы я ни делала, тебе все не нравится, кроме этой дурацкой игры в мяч! Ненавижу ее! Ненавижу!
Итак, ее зовут Сабина, и она думала, что Бранде ее полюбит. Интересно, почему? Неужели она его дочь? Пан вспомнил давний разговор между Лирой и ее отцом, когда они встретились в роскошной тюрьме, которую построили для лорда Азриэла медведи. Отзвуки слов, исполненных страсти и боли, до сих пор звенели у Пана в ушах.
Сабина задрожала всем телом. Слезы хлынули из ее глаз. Выдернув из волос шпильки, она встряхнула головой, и изысканная прическа обрушилась ей на плечи светлым водопадом спутанных прядей.
– Сабина, держи себя в руках. Я не потерплю подобных выходок. Делай, что я велел, а иначе…
– Посмотри на него! – крикнула Сабина, указывая на Пантелеймона. – Еще один призрак из тьмы! А ты наверняка сделал вид, будто его не замечаешь, как и всех остальных! Я не могу так жить! Я здесь все ненавижу! Не могу больше!
Ее деймон превратился в королька и запорхал у нее над головой, жалобно вскрикивая. Пан перевел взгляд на овчарку Бранде – та снова легла, отвернувшись от девочки и прикрыв голову лапой. А сам Бранде скривился, словно его терзала боль.
– Сабина, – произнес он. – Успокойся. Это все обман зрения. Забудь о них. Выброси из головы. Когда ты так себя ведешь, с тобой невозможно говорить разумно.
– А я не хочу говорить разумно! Мне это не нужно! Я хочу, чтобы ты меня любил, относился ко мне по-доброму! А ты совершенно неспособен…
– С меня хватит! – рявкнул Бранде. – Козима! Козима! За мной!
Овчарка поднялась на ноги – и в тот же миг королек метнулся к ней. Собака взвыла и выскочила за дверь, а Сабина громко закричала. Пан прекрасно понимал почему: ее сердце разрывалось от нестерпимой муки, потому что деймон-королек отлетел слишком далеко, погнавшись за Козимой. Бранде беспомощно смотрел, как девочка оседает на ковер, схватившись за грудь, а Пан невольно подпрыгнул от удивления: надо же, Бранде может разделяться со своим деймоном! Философ не выказывал никаких признаков боли, похожей на ту, от которой Сабина сейчас кричала и тянула руки за своей птичкой.
Наконец, королек вернулся и упал ей в ладони. Бранде молча прошел мимо, покинул кабинет и вслед за своей овчаркой направился к лестнице, а Пан побежал за ними. Сабина так и осталась рыдать на полу.
«Бранде способен отделяться!» – изумленно повторял про себя Пан, прыгая со ступени на ступень. Он ничего не понимал. Выходит, этот профессор со своей немецкой овчаркой – такие же, как они с Лирой? И тоже ненавидят друг друга? Нет, не похоже. Тут что-то другое. Бранде вошел в уже знакомую Пану скудно обставленную спальню, и Пан юркнул следом, прежде чем тот успел закрыть дверь. Козима съежилась на голом полу перед пустым камином. Бранде встал рядом с ней и повернулся к Пану. Теперь на его лице читалось страдание и глубокая душевная мука.
– Я хочу знать все про Пыль, – сказал Пан.
Эти слова застали Бранде врасплох. Он открыл рот, чтобы ответить, но потом вспомнил, что Пана следует игнорировать, и снова отвел глаза.
– Расскажите все, что вы о ней знаете! – потребовал Пан. – Я знаю, что вы меня слышите.
– Ее не существует, – пробормотал Бранде, глядя в пол.
– Чего, Пыли?
– Ее… не… существует.
– Что ж, зато вы, наконец, заговорили, – отметил Пан.
Бранде бросил взгляд на свою кровать, затем на окно и, наконец, на дверь спальни, которая так и осталась открытой. Овчарка и ухом не повела.
– Козима, ну пожалуйста! – воскликнул Бранде едва не сорвавшимся голосом.
Та лишь еще глубже зарылась мордой в лапы. Бранде испустил стон, как будто ему и впрямь было больно, и снова посмотрел на Пана с видом жертвы, молящей палача о пощаде.
– А что, если вы притворитесь, будто можете меня видеть и слышать? И будто говорите со мной? Давайте попробуем. Вдруг получится?
Бранде закрыл глаза и глубоко вздохнул. Потом двинулся к двери и вышел из комнаты. Овчарка осталась лежать, а Пан последовал за Бранде. Тот дошел до черной лестницы, которая оказалась темнее и круче парадной, поднялся еще на этаж, откинул крючок, на который был заперта дверь чердака, и прошел внутрь. Пан бежал за ним по пятам и снова успел проскочить в дверь, пока та не закрылась.
– Вы меня боитесь? – спросил Пан.
Бранде повернулся к нему.
– Я ничего не боюсь. Я не признаю страха. Это эмоция, не приносящая никакой пользы. Эмоция-паразит. Она только питается человеческой энергией и ничего не дает взамен.
На чердаке было три маленьких окошка, сквозь которые проникали последние лучи дневного света. Сам чердак был совершенно пуст: голый пол, открытые стропила, клочья паутины и пыль – обычная пыль, какая скапливается, если не убирать слишком долго.
– Ну, раз вы теперь можете говорить, расскажите мне о Пыли, – сказал Пан.
– Вот она, пыль, – Бранде мазнул рукой по ближайшей балке и дунул на пальцы. Пылинки бестолково закружились в воздухе, оседая на пол.
– Вы прекрасно знаете, какую Пыль я имею в виду, – возразил Пан. – Просто отказываетесь в нее верить.
– Ее не существует. К тому же не имеет никакого значения, верим мы во что-то или нет.
– А что насчет ученых, которые ее открыли? Что насчет Русакова? Вы же наверняка слышали про поле Русакова, да?
– Это шарлатанство. Все, кто выступает с подобными теориями, либо искренне заблуждаются, либо злонамеренно вводят в заблуждение других.
Презрение, которым были наполнены эти слова, будто превращало в лед все живое. В нем была такая сила, что Пану стало страшно, но он не дрогнул. Он сражался за Лиру.
