— Ты был в плену? — спросил Вальтер. — У моджахедов?
— Я и теперь в плену, — сказал Потехин. — Как и все мы. Я имею в виду в широком смысле…
— Ты философ? — Вальтер посмотрел на Потехина с интересом. — Нам будет что обсудить… Так на чем я остановился?
— Ты говорил про пожирателя дерьма, — подсказал я.
— Вот-вот! Когда я, под запретом на профессию, работал курьером и собирался начать писать кулинарные книги, то хотел в первой же, в предисловии, рассказать про этого дерьмоеда, но издатель отсоветовал. Он сказал, что так мы потеряем значительную часть читателей.
— И он был прав! — с видом знатока подтвердил Потехин.
— Конечно! Личный опыт автора, выходящий за рамки темы, о которой он пишет, может дать отрицательный эффект. Вот ты, — Вальтер посмотрел на меня, — вспомнил о своей бабушке. Представим себе, что ты пишешь мемуары о борьбе с крысами. Описываешь свой метод превращения особо агрессивных в каннибалов, делишься опытом организации бизнеса, даешь примеры наиболее интересных заказов, повествуешь о том, как твои крысиные короли уничтожают соплеменников, и вдруг, ни с того ни с сего, начинаешь рассказывать о чудесном спасении бабушки от голодной смерти знаменитым террористом. Пусть даже оправдав рассказ тем, что тогда было засилье крыс, что крыс ловили и ели. Как бы увлекательно ты это ни описал, читатель на живописные подробности внимания не обратит и сразу поймет — автор думает, что связь через одно рукопожатие со знаменитыми и ужасными людьми придает ему больший вес…
— Гонит понты, иными словами, — сказал Потехин.
— Согласен? — спросил Вальтер. — Это так?
— Я заговорил о бабушке на том самом месте, где она больше восьмидесяти лет назад встретилась с Блюмкиным. И заговорил я об этом не ради понтов, и узнал Блюмкин бабушку потому, что дед и его друзья, Мышецкая с Каховской и кем-то еще, в Киеве собирались его убить, а она уговорила их этого не делать. Он же предал эсеров, переметнулся к большевикам…
— Врешь ты все! — сказал Потехин.
— Ничего я не вру! Мне бабушка рассказывала. Она жила на Большой Васильковской, в квартире Григоровича-Барского, в квартире напротив — Мышецкая, Каховская и Смолянский… Если я не путаю…
— А твой дед? — Вальтер сделал вид, что записывает невидимой ручкой в невидимом блокноте.
— Что мой дед?
— Он где жил?
— Под Киевом, на станции, забыл название, смешное такое, он там сторожил пироксилин. И Блюмкин хотел узнать — где?
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем этому твоему Блюмкину было знать, где пироксилин? Не самое лучшее взрывчатое вещество, между прочим. Динамит лучше.
— Вальтер, ну ты пойми — Блюмкин хотел взорвать Киевский оперный театр.
— Он так не любил оперу?
— Не подъебывай, Вальтер! Киев захватили деникинцы, Блюмкин сказал Каховской, что надо взорвать театр, когда там будет Деникин, а Николай Иванович Рывкин сказал, что они-де революционеры, а не мясники…
— Постой, а этот откуда взялся?
— Это был их всех общий командир…
— Еврейская фамилия, имя-отчество — русские. Хотя Иван — еврейское имя…
— Он на самом деле был Григорий Абрамович.
— Вот! Другое дело! — Вальтер сделал вид, что закрывает блокнот и прячет ручку. — Все складывается — Рывкин, Смолянский, Каховская, Мышецкая — одни евреи! Как фамилия твоего деда?
— Такая же, как моя, — Каморович!
— Вот! Еще один… Жидомасонский заговор.
— Вальтер, мой дед был поляк, Мышецкая — княжна, из Рюриковичей, Каховская… Вальтер! Как тебе не стыдно!
— Вальтер, хватит! — сказал Потехин. — Наш Андрей лучший и верный друг, но у него нет чувства юмора. Ему можно рассказывать один и тот же анекдот каждый день, и он будет смеяться.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — спросил я, но тут прапорщик вновь подошел к решетке и постучал по ней дубинкой.
— Кто из вас Вальтер Каффер?
— Я! — отозвалась куча тряпья на полу. — Каффер — это я!
Прапорщик отпер решетку, вошел, наклонился над лежащим и отвесил тому тяжелую оплеуху. Вальтер встал, одернул полы пиджака, застегнул среднюю пуговицу.
— Freuen Sie sich auf
[12], — сказал он.
Мне показалось, что прапорщик даст оплеуху и ему.
— Кonsul versprochen, zu kommen
[13], — сказал прапорщик…
…Бабушка говорила, что встретила Блюмкина в самом начале Охотного Ряда. Она шла, понятное дело, пешком, от Садовой-Спасской. Комнату дали благодаря стараниям Бердникова. Андрей скривился, рассказывала бабушка, узнав, что Бердников хлопотал за него и его семью. Андрея большевики арестовывали уже трижды — первый раз, когда он приехал из Киева делать доклад об умершем Рывкине в клубе максималистов на Петровке, второй — когда приезжал узнать о перспективах перебраться в Польшу, к сестре Марии, та обещала работу.
В Киеве Андрей был казначеем максималистской ячейки, денег не было совсем, его арестовали на Брянском вокзале, якобы он походил по описанию на известного вора-карманника, он же вез из Москвы несколько фунтов гороха, пшено, маленькую плитку шоколада — все это дали в клубе максималистов как помощь товарищу, — в кармане было шесть миллионов триста тысяч рублей, копейки, в сущности, и кредитный билет на тысячу злотых, присланный Марией, это уже были деньги. Третий раз его арестовали уже после того, как они переехали в Москву и обустроились на Садовой-Спасской. Андрею предложили работу в артели, там работали многие партийные товарищи, даже дали аванс из общей кассы взаимопомощи.
Все три раза Андрей попадал к одному и тому же следователю-чекисту, к Трофимову. Первые два раза Трофимов отпускал быстро, Андрею возвращали горох и пшено, слегка подтаявший шоколад и деньги, а тут Трофимов задержал, отправил во внутреннюю тюрьму, собирался перевести в Таганскую, пытался выведать что-то, спрашивал про Измайлович и Мышецкую, про Закгейма.
Бабушке в комнате казалось еще холоднее, чем на улице. Она шла, надеясь застать дома Блюму Гамарник, не зная, что Блюма вместе с мужем уже больше года во Владивостоке. Бабушку поражало, что Майя спокойно спит, что у нее здоровый вид, розовые щечки, а если и просыпается, то сразу начинает улыбаться. И так получилось, что вместо подруги Блюмы бабушка встретила обязанного ей жизнью Блюмкина. Он, правда, этого в точности не знал — знал лишь о том, что первоначальный приговор, вынесенный ему максималистами, был отменен, кто-то в киевской группе был двойным, общался с большевиками, максималисты так это и не выяснили.
Бабушка перебирала фамилии киевской группы. Вспоминала, кого знала хорошо, кого меньше, о ком только слышала. Говорила, что дед был убежден, что это Бердников. Он потом вступил в большевистскую партию, начал работать в чрезвычайке, его начальником поначалу был Агранов. Бердников застрелился у себя в кабинете. Его шли арестовывать. Но это было уже после того, как деда расстреляли в Бутово, в начале тридцать восьмого. Бердникова собирались убрать сразу, как он разберется со своими бывшими товарищами. Со всеми, до единого. Выполнит, так сказать, свою задачу. Поставленную партией…
