Такие условия были поставлены перед ним, таков был ход, искупай, искупай, сука, кровью прегрешения перед родиной, вину свою искупай, тварь, никого не ебет, что моджахеды взяли тебя в плен без сознания, что ты был ранен, ты должен был погибнуть, сдохнуть, падла, должен был, а к врагу не попасть, и не думай, гандон, что что-то изменилось или что-то изменится, что амнистия, какая еще амнистия, мы ничего про эти амнистии не знаем и знать не хотим, мы амнистии не объявляли, мы тебя и в Афган не посылали, все всегда будет так — ты будешь сдыхать, мы будем тебя иметь.
— И ты знаешь, — сказал Потехин, швыряя графинчик в воду, — у него, у того, кто мне все это говорил, было такое лицо… Как бы тебе объяснить… Нет, не как жопа, даже вполне себе нормальное лицо, нос, глаза, щеки, но все вместе это была такая ящерица, я много видел ящериц в Афганистане…
Мы решили выпить еще, добраться до моей квартиры, там в холодильнике имелась еще и закусь. Перед тем как встать с лавочки, Потехин выбросил в воду крышечку графинчика, которую он нащупал у себя в кармане.
— Как Илья? Хорошо учится? — спросил он.
— Я тебя сейчас утоплю!
— За что? Я же про твоего старшего сына спрашиваю, не про того, который еще не родился… — он потрогал повязку на голове. — Что ты нервничаешь?..
…В тот раз, во времена первой чеченской войны, я не собирался смотреть новости и включил телевизор ради футбола. Любовь к футболу — телевизионная, от меня мяч отскакивал как от бревна, если мне удавалось по мячу все-таки ударить, я вывихивал тазобедренный сустав, но эта любовь дала мне многое. Многое изменила в моей жизни. Купить пива, к нему — чипсы, маленькие сухие рыбки, отключить телефон. Теперь этого можно было не делать — никто не звонил, те, кому звонил я, иногда наугад выбирая имена в телефонной книге, или были вне зоны действия сети, или не отвечали, или, ответив, не могли вспомнить — что за Каморович? какой еще Каморович? зачем Каморович? кому Каморович? — лишь как-то, в разгаре очередного обзвона, ответила немолодая женщина — я звонил, глядя на себя в зеркало, там отражался сухой старик с нездоровым блеском в глазах, — которая назвала меня Андрюшей, была рада звонку, говорила, что мы были близки тогда, когда я только начинал работать со своими крысиными королями, что я остался в ее памяти, мимолетное знакомство, быстрая близость, что дал ей какую-то веру в людей — как, как я мог ей дать эту веру, если у самого ее не было никогда? что получается — она, эта вера, была у меня, и я о ней не подозревал, одаривал ею — как ее зовут? ах, да, Наталья, Наташа, — кого-то, эту Наташу хотя бы, одарил, и она помнила обо мне, и мы даже встречались лет через десять — а я и не помнил, совершенно не помнил, и как раз тогда, на заре мобильной связи, обменялись номерами телефонов, и она — сейчас! — была так рада звонку, она так одинока, дети уехали, муж ушел, ухаживает за очень старой матерью, не с кем поговорить, заплакала, я с недоумением смотрел на свое отражение, слушал ее откровения, думал — вот, дозвонился, наконец дозвонился — и что? зачем? а в телефонной книге еще много номеров! — обещал обязательно позвонить еще, разрешил звонить ей, согласился, что было бы прекрасно увидеться, можно погулять, пройтись, подышать свежим воздухом. Свежий воздух полезен. Ходить надо больше. Конечно. Да.
И тут эта Ирина. Хотя футбол уже был испорчен выпуском экстренных новостей — заходивший на посадку самолет поврежден выстрелом из переносного ракетного комплекса, внизу экрана бегущая строка сообщала, вперемежку, о крупном ДТП, конкурсе юных музыкантов, нападении боевиков.
Она запросто позвонила в дверь. Оказалось — сначала заявилась в мою старую квартиру, тот, с кем я проводил обмен, после некоторых колебаний дал новый адрес. Раньше-то я видел ее всего раза два-три, один только раз вместе с Ильей, вне клетки, в которую их посадили на суде, там она закрывала лицо руками, газетой, натягивала на лицо большой капюшон.
— Я — Ира! — сказала она в дверной глазок. — Девушка вашего сына.
Девушка? Моего сына? У Пети девушка невысокая, крепенькая, строгая, не смотрящая в глаза, снисходительная, считающая — вполне, впрочем, справедливо, — что я никто, пустое место, к тому же — знающая все обо всем. Ира? Петину зовут как-то иначе, Альбина, да-да, Альбина, помнится, как-то рассуждала о продовольственной безопасности, ГМО, экология, вдруг брякнула, что все портят враги, внешние и внутренние, последние — опасней, Петя поддакивал, они собирались приехать, собирались отвезти меня к моей матери, к Петиной бабушке, Эра еще крепка, как кремень, разве что не выходит из дома, разве что сократила количество сигарет до трех — утром, две вечером.
Альбина не верила, что убитый на бульваре Потехин был Петиным отцом, удивлялась, что мы не заказали экспертизу, каждую встречу говорила, что надо всего-то ватной палочкой провести по нёбу — и все станет ясно, все тревожащее уйдет, считала приговор Илье слишком суровым, заочно ненавидела эту самую Иру, которая стояла за дверью, нажимала на кнопку звонка и повторяла, как позывные — «Я Ира! Девушка вашего сына! Я Ира! Девушка вашего сына!» Земля! Земля! Я девушка вашего сына…
Я открыл дверь. Худая, мосластая. Нос с горбинкой, из-под ворота майки выглядывала голова вытатуированной синей ящерицы с красными глазами. На плече, на одной лямке, висел рюкзачок.
— Меня освободили, — сказала она. — По УДО. Можно войти?
Я отошел чуть в сторону, Ира проскользнула в прихожую, обдав запахом волос, чего-то горького, кожи — на ней была кожаная жилетка, — сбросила рюкзачок на пол, тут же взялась за ручку двери туалета.
— Вы не возражаете?
— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил я, закрывая входную дверь.
Мне эта Ира когда-то нравилась. Длинное породистое лицо, падающие глаза, большие губы с опущенными уголками, длинные ресницы, ноги — когда я встретил ее вместе с Ильей, она не знала, куда их девать, мы зашли в кафе, там были низкие кресла, восточная атмосфера, помогавшая Илье врать, будто он давно хотел меня с Ирой познакомить, а Ира все улыбалась, ее жесткость чувствовалась сразу, но было также видно, что в окружающем мире, который она с улыбкой ненавидела, имелись два-три человека, необязательно таких, с которыми она спит, но каждому слову которых она верит и готова за них убить.
Теперь лицо ее стало длиннее, глаза были грубо накрашены синим, уголки губ еще больше стремились вниз, локти, колени, ключицы торчали. Я бы ее, встретив на улице, не узнал. Она должна была сидеть семнадцать лет. Сначала скинули три года. Теперь вот УДО. Гуманизм всегда был отличительной чертой нашей жизни. Гуманизмом пропитаны поры ее, она дышит гуманизмом, выделяет его во всех возможных формах. Думаю, у Иры были какие-то влиятельные родственники. Не в гуманизме дело. Совсем не в нем.
Судя по звукам, доносящимся из туалета, у Иры было расстройство желудка. Я тактично прошел из прихожей в кухню, поставил на плиту чайник. К чаю были сухарики. Я их делал в духовке из грозившего вот-вот заплесневеть белого хлеба. Самое оно при расстройстве. Выйдя из туалета, Ира попросила полотенце. Я дал, большое и мягкое.
