Все, с Мартином Флетчером покончено; английский выучен, а больше Джулиусу ничего от него не надо.
Джулиус перестал ходить в Мустафу, а записки, приходящие в дом сапожника Уды, где он якобы жил, оставались непрочитанными и шли на розжиг. «Джулиус, вы специально разрушаете нашу дружбу? Что случилось? Это все из-за женщины? Если бы вы только доверились мне, я бы исцелил вас». Тонкая паутина неразборчивых слов, в смысл которых Джулиус даже не трудился вникать. Кроме того, он был слишком занят подсчетом денег, которые откладывал с тех пор, как в одиннадцатилетнем возрасте поселился у Моше Мецгера. Голодать и ходить оборванцем в Лондоне он не собирается, нет уж.
Проходил месяц за месяцем, а Джулиус по-прежнему жил в доме раввина.
«Мне уже девятнадцать. Гульну напоследок, хотя бы до конца лета», – говорил он себе. Раввин больше не задавал вопросов и ни во что не вмешивался, понимая, что Джулиус потерян для храма и что он вот-вот покинет его дом. Лето выдалось на славу! Все было готово к отъезду в начале осени, впереди не беспокойство о деньгах и планах на далекое и ближайшее будущее, а долгие недели смеха и любви под знойным небом. Ни тебе молитв в храме, ни уроков английского в Мустафе – знай живи, как Блансар, который на его месте извлек бы как можно больше удовольствия и радости из жизни в Алжире, думая лишь о том, как угодить телу. Деньги, власть, собственность, желание разбогатеть – обо всем этом можно позабыть до поры. Сейчас же следует наслаждаться каждым мгновением, потому что оно не повторится. Испытать одно, другое, третье, почувствовать вкус жизни, брать больше, чем можешь удержать, потому что после двадцати придет старость и всего этого уже не захочется. Так рассуждал Джулиус. Каждая его песня сулила расставание, каждый жест был прощальным. Он хотел пресытиться всем, он сделал своей главной целью поиск острых ощущений и сполна пользовался преимуществами безграничного здоровья. «Надо перепробовать все в девятнадцать лет, тогда потом ничего такого уже не захочется», – думал он. Раз у него по-настоящему не было детства, то он хотя бы познает сполна, что такое отрочество. Он с упоением предавался всяческим безумствам, приключениям и порокам, но какая-то часть его души уже будто бы отрешилась от всего этого и со стороны взирала на то, как он «посылает прощальный поцелуй» своей юности.
Осень наступила нежданно, принеся с собой шторм и ветер. С неба, затянутого тучами, извергались потоки дождя, воздух наполнился земляным, мшистым запахом. Раскидистые деревья гнулись от порывов ветра, густая листва, дрожа, клонилась к рыхлой земле, которая впитывала влагу, как губка. Апельсиновые и лимонные деревья утратили былую красоту, а лишенные коры эвкалипты стояли голые и бледные.
Белую пыль разметало по улицам; вода заполняла придорожные канавы и потоками сбегала по склонам холмов. Море злилось и яростно набрасывалось на берег там, где еще вчера под солнцем золотился песок. Люди подставляли лица дождю, радуясь ему после того, как с неба несколько месяцев палило раскаленное солнце. Беззаботное лето кончилось, и Джулиус знал, что в Алжире ему больше делать нечего.
Только что они с Тото – последним из друзей, который еще не до конца утратил мальчишеский кураж, – сидели в таверне, приходя в себя после бурной ночи в притонах Касбы. Джулиус полулежал на столе, положив голову на руки; на губах его блуждала улыбка. А утром резко наступила осень, и Тото стал всего лишь кудрявым сыном цирюльника, который носит фартук и греет на огне парикмахерские щипцы, а Джулиус на пристани покупал билет третьего класса на пароход «Тимгад»
[29], и все его помыслы уже были обращены к северу. Прощай, Алжир, куда он приехал ребенком восемь лет назад; он расстанется с этой страной без слез и сожалений. Нанетта, открывшая ему мир плотской любви, стала для него чем-то вроде пальто, из которого он вырос, безделицей, оставленной гнить в ящике с игрушками.
– Я уезжаю в Англию, Нунунн.
Она даже не удивилась. Только рассмеялась, не отрываясь от корыта. Потом улыбнулась и помахала рукой. И он вдруг со страхом и необъяснимым чувством потери осознал, что больше никогда у него не будет того, что дала ему она, и что в пятнадцать лет он познал то, о чем некоторые только грезят всю жизнь. И отныне, как бы он ни искал, какие бы женщины ни встречались ему на пути, они не сравнятся с той, самой первой – ленивой, ни на что не годной цветной прачкой. Они будут неизбежно проигрывать ей, казаться жалкими, безжизненными куклами. Это ощущение было настолько сильным, что, когда он выбирался из ее окна в последний раз, рассудок подсказывал ему, что в жизни его образуется пустота, которую уже ничем не заполнить. Он стоял на улице с непокрытой головой, глядя на полоски света, пробивающиеся сквозь ставни, и думал: «Она все испортила, я познал все слишком рано».
После Нанетты расстаться с Эльзой было сущим пустяком. Слишком свежи еще были воспоминания о старшей женщине. Младшая же забросала его вопросами, а он отвечал невпопад, курил и почти не слушал, что она говорит. Только выйдя из дома Ахмеда, он с удивлением понял, что Эльза не плакала и не цеплялась за него. Наверное, не сообразила, что он уезжает навсегда, а то рыдала бы вовсю. Ему всегда было легко забывать людей, так что он выкинул ее из головы и в последний раз поужинал в доме Моше Мецгера, поражаясь спокойствию и мудрости во взгляде своего учителя и наставника, не понимая, как тот находит счастье в такой простой и предсказуемой жизни.
Пожелав Мецгеру доброй ночи и ни единым словом не обмолвившись о том, что уезжает, Джулиус отправился в свою комнату и принялся собирать вещи. В душе его не было ни капли грусти или сожаления.
Он сунул флейту отца в узел с одеждой, подумав при этом: «Зачем она мне?» Отец был жалким созданием, не отличавшим десять су от двадцати, и умер, не имея ни гроша за душой. Мысленно он посмеялся над памятью Поля Леви, так же как когда-то в детстве дразнил его самого, подражая Жану Блансару, потом спешно выбрался из окна, испытывая неожиданное желание улизнуть от призраков детской и юношеской поры, пока они не увязались за ним. Он бежал из дома, крадучись вдоль стен, как вор, боящийся темноты.
«Тимгад» отплывал после полуночи. По темному небу неслись редкие облака, время от времени луна являла свой болезненно-бледный лик в разверстой длани небес. С северо-востока дул сильный ветер, по воде шла сердитая рябь, а за гаванью на берег обрушивались вздыбленные волны. «Тимгад» – один из новых пароходов, железный, блестящий от влаги, неуютный с виду, – стонал и скрипел у причала.
У сходней мерзли пассажиры, явно не желающие покидать твердую землю ради этой серой темницы, но Джулиус сразу же поднялся на борт и прошел в тесную каюту третьего класса. Ему пришлось наклониться, чтобы не задеть головой низкую притолоку, и ухватиться за дешевую стенную панель цвета красного дерева – пароход качало на волнах. Воздух был спертый, пахло угольной пылью из печей и пережаренным маслом из камбуза.
И все равно каюта была роскошной по сравнению с закутком, в котором ему пришлось плыть восемь лет назад. Теперь же он был почтенным пассажиром с билетом в нагрудном кармане, а не каким-нибудь бродягой или полуголодным беженцем. «Я – Джулиус Леви, еду в Лондон по делам», – сказал он сам себе, опершись о перила палубы и глядя на взбегающие по холмам огни Алжира. Ему не жаль было расставаться ни с городом, ни с людьми, которых он больше не увидит, – он был так же невозмутим и бесстрастен, как и тогда, когда покидал Париж, а его мать лежала мертвая на рю де Пти-Шанс.
