– В Марселе? Да нет же, болван. Мы едем в Париж. Туда, где я родился.
Все были изумлены и расстроены. Никто ничего не понимал. Однако соответствующие распоряжения были отданы. На набережной Марселя ожидали три автомобиля, готовые отвезти Джулиуса Леви, его помощников и багаж на вокзал. На его имя были зарезервированы три вагона в поезде класса люкс.
Его удобно устроили между подушек, обложили газетами; еду доставляли из вагона-ресторана. Вокруг суетился десяток помощников, потирающих руки, чуть ли не кланяющихся ему до пола.
– Оставьте меня в покое, – отвечал он всем.
Барабаня пальцами по колену, он вспоминал, как пришел сюда пешком из Дижона, оборванный, в лохмотьях, и как отец играл на флейте ради милостыни. Прошло больше пятидесяти лет.
Когда ему застелили постель и он вымылся, разделся и улегся под одеяло, то вдруг подумал, что вот сейчас поезд поедет через Дижон в Париж, мягко покачивая его в постели, и он будет смотреть в окно на темное небо. А когда-то он лежал без сознания на щебенке в товарном вагоне, весь в синяках и кровоподтеках, и Поль Леви прижимал его к своему сердцу.
Всю ночь он предавался воспоминаниям и думал: «Не хочу больше ничего нового. Хочу обратно в тот вагон».
На Лионском вокзале его встречали управляющий сетью кафе, Исаакс из Сити, Брант – редактор «Уикли газетт», Макс Голдхайм – целая толпа. Как они ему надоели. Что они тут делают? Кто-то сказал, что для него, как обычно, зарезервирован номер люкс в отеле «Крийон»
[83].
В машине управляющий что-то тихо говорил, нервно похлопывая его по руке, – Джулиус не слышал ни слова. Наверное, его везут в «Крийон», где он обычно останавливался, когда приезжал в Париж по делам. Как это было давно, будто не с ним.
Он смотрел в окно, щурясь от слепящего утреннего солнца. В уши ворвался уличный шум, громкие голоса – сумятица звуков, которая и была Парижем; в нос ударили знакомые запахи пыли и мощеной мостовой, табака и гренок. Автомобиль вез его по парижским улицам, но у него было такое чувство, что на самом деле ему надо не в «Крийон», а на восток, по набережной, к старым домам и узким улочкам, в дом на рю де Пти-Шанс.
Он с самого начала решил, что не вернется в Англию. Она осталась в прошлой жизни. Джулиус получил от нее все, что хотел. Завоевал и закрыл для себя. С Англией покончено. Пускай там делают, что им заблагорассудится. Распродают его дома, имущество. Все это больше его не интересует. Ему не хотелось думать и утруждать свой мозг. Он бы предпочел вообще не шевелиться, а тихо сидеть у окна и смотреть на прохожих. Никаких больше усилий, никаких разговоров. Просто сидеть у окна и грызть ногти…
Его почти все время одолевала незнакомая ему прежде усталость. Наверное, это из-за простуды. Оказывается, так приятно встать почти в полдень, принять ванну, совершить моцион, вернуться в час к ланчу, сервированному в номере. После ланча он ложился отдохнуть и дремал, а если ему везло и дневной сон длился дольше, то потом уже было недалеко и до ужина.
Он боялся просыпаться. Боялся, что мозг начнет работать как прежде.
Посему его чрезвычайно заинтересовала еда, он стал есть и пить гораздо больше, чем раньше. Чем больше он ел – тем крепче спал, и это его радовало. Он поправился, шея стала толще, плечи раздались, живот выпирал, а все оттого, что он не давал себе труда заниматься физическими упражнениями. Моцион тоже больше не совершал и всюду передвигался на автомобиле.
В эти первые месяцы в Париже его много возили по городу. Он сидел, удобно устроившись на подушках, подсунув руку под ремень безопасности, с пледом на коленях, укутанный в теплое пальто (стояли холодные осенние дни), с грелкой в ногах. Надо же, как изменился Париж! Почему-то он не замечал этого раньше, когда приезжал по делам. Наверное, думал о чем-то другом. Он ожидал увидеть город своего детства, но тот безвозвратно исчез. Заставы снесли, бывшие предместья разрослись, осовременились, стали частью Парижа. Не осталось совсем ничего знакомого.
Однажды он велел шоферу отвезти его в Пюто, но на месте большой деревни теперь тянулись сплошные заводские трубы и склады; по мосту с грохотом проезжали трамваи, а бывшая ухабистая дорога, ведущая вверх по холму, стала широким проспектом с домами и магазинами.
Все было таким отвратительным, гигантским и дешевым. Из ворот заводов высыпали тысячи рабочих, по улицам грохотали фургоны и грузовики.
Поселок Нёйи стал огромным районом Парижа. Джулиус изъездил его весь вдоль и поперек, но не узнавал прежних мест. Он чувствовал себя чужаком в незнакомой стране.
В мозгу внезапно возникла пугающая мысль: «Я стар, вот в чем дело. Я стар. Все здесь выросло и изменилось, все прошло мимо меня».
Автомобиль свернул на новую улицу – авеню дю Руль, и там, напротив церкви Святого Петра
[84], которой раньше не было, Джулиус увидел длинный ряд торговых ларьков. В открытое окно автомобиля до него доносились такие знакомые запахи: цветной капусты, лука-порея, ароматных зрелых сыров, хлопка и дубленой кожи, а еще пронзительная многоголосица, гомон толпы – здесь были и девушки без шляпок, и старушки с корзинами, и даже востроглазый мальчуган, который с букетом в руках стоял на краю тротуара и кричал прохожим: «Пять су за букет, подходите, месье, мадам, – пять су за букет!» Ярмарка. Все та же. Так хорошо знакомая и совсем не изменившаяся.
Джулиус Леви постучал водителю в стеклянную перегородку, и автомобиль остановился у края дороги. Джулиус встал у одного из ларьков, опершись на трость, впитывая запахи и звуки своего детства. Ему так хотелось сказать этим людям, что он тоже тут торговал, что это родное для него место и что он один из них. Он ожидал, что в нем тут же признают своего, но никто его не окликнул, не похлопал по плечу, не присвистнул от радости, не крикнул из ларька напротив: «Et bien, c’est toi, mon vieux»
[85].
Парень в ларьке рядом засмеялся, следом захихикала женщина, заворачивающая масло в вощеную бумагу, и кто-то из них пошутил: мол, вон тому старику в пальто с меховым воротником, похоже, приспичило в уборную.
Он сразу возненавидел их за то, что не поняли, не признали, приняли за чужака. Ему хотелось крикнуть им всем: «Вы, чертовы слепые идиоты! Да я в совершенстве овладел вашим ремеслом, когда вас еще и на свете не было. У моих ног лежал весь мир, а вы всю жизнь будете торговать своими вонючими сырами. Болваны!»
Он с негодованием отвернулся. Шофер помог ему сесть в машину и накрыл его ноги пледом.
Дрожащими руками Джулиус зажег сигарету.
