«Ну давай же, Пой-Пой, – молил он, – один последний побег, впусти меня – и, клянусь, я твой навеки».
Он потянул за замок, но, черт возьми, тот не поддавался. То ли он оказался крепче, чем выглядел, то ли сам Барберио – слабее. Может, всего понемножку.
С каждой секундой машина подкрадывалась все ближе. Сбившееся от ужаса дыхание тонуло в вое сирены.
Барберио вытащил из кармана пушку, убийцу копов, и приспособил ее под короткоствольный лом. Рычаг из нее был не лучший – слишком короткая, – но парочка подходов пополам с проклятьями сделали свое дело. Замок поддался; ему в лицо поднялось облако ржавой пыли. Он едва успел сдержать победный крик.
Так, теперь открыть решетку и убраться из этого клятого мира во тьму.
Он пропихнул в нее пальцы и потянул. От боли, от оглушительной боли, сковавшей кишки и хлынувшей вниз, к ноге, закружилась голова.
– Открывайся, чтоб тебя, – сказал он решетке. – Сезам, откройся.
Дверь уступила.
Она открылась внезапно – Барберио полетел обратно на влажную дерюгу. Всего через секунду он уже снова стоял на ногах, пристально глядя в темноту внутри темноты, заполнявшей «Дворец кино».
«И на копов наплевать, – подумал он, приободрившись, – тайничок мой меня будет согревать».
[3]
Там и вправду было тепло: на самом деле, почти что жарко. Идущий из проема поток воздуха пах так, словно грелся довольно долго.
Ногу свело судорогой, и она чертовски болела – Барберио, хромая, ступил в царившую за проходом абсолютную тьму. В это же время машина завернула за угол, и детский плач сирен умолк. Что это там? Уж не топот полицейских ног по тротуару?
Он неуклюже обернулся во тьме – нога обвисла мертвым грузом, ступня, по ощущениям, распухла, как арбуз, – и потянул за собой решетку. Он почувствовал удовлетворение, словно поднял подвесной мост и отрезал от себя врагов, оставив их по другую сторону рва; почему-то то, что они могли так же легко, как он сам, открыть решетку и пойти за ним, казалось неважным. Он был по-детски уверен, что здесь его никто не найдет. Пока он не видит своих преследователей, они его тоже не видят.
Если копы и правда заглянули в поисках него на сгоревший участок, он их не услышал. Может, он ошибся; может, они гнались вниз по улице за другим несчастным бродягой, не за ним. Ну и ладно, какая разница. Он нашел себе милое местечко для отдыха, и это было замечательно.
Странно, пахло здесь все-таки не так уж скверно. В отличие от спертого воздуха погреба или подвала, внутри тайничка обстановка была поживее. Нет, свежим этот воздух точно не назовешь – а вот застоявшимся и душным вполне, – но в нем слышалось жужжание. Оно отчетливо звенело в ушах, от него покалывала, как под холодным душем, кожа, оно червем ползло вверх по ноздрям и будило в мозгу самые странные мысли. Словно он был под кайфом – настолько стало хорошо. Нога больше не болела, а если и да, то внимание Барберио полностью переключилось на фантазии в голове. Он был полон фантазиями по самую макушку: танцующими девушками, целующимися парочками, прощаниями на перроне, старыми мрачными домами, комиками, ковбоями, подводными приключениями – событиями, которые не пережить и за миллион лет и которые, однако, вызывали в нем острое чувство причастности, подлинное и неоспоримое. Он хотел плакать над прощаниями, но в то же время хотел смеяться над комедиями, а в то же время – глазеть на девушек и кричать ковбоям.
Да что это за место такое? Он попытался осмотреться, стряхнуть чарующие видения, которые так и стояли, черт их возьми, перед глазами. Комната вокруг была не больше четырех футов шириной, но высокой и залитой мерцающим светом, сочившимся из трещин во внутренней стене. Шел «Сатирикон», второй из двух фильмов Феллини, которые показывали во «Дворце» на двойном сеансе поздним вечером этой субботы.
Барберио никогда не видел этот фильм, даже о Феллини никогда не слышал. Ему бы стало мерзко (какая-то гомосятина, дерьмо итальянское). Он предпочитал подводные приключения, фильмы о войне. О, и танцующих девиц. Что угодно с танцующими девицами.
Странно: хотя он считал, что он один в своем тайничке, у него появилось необъяснимое чувство, будто на него смотрят. За калейдоскопом изображений Басби Беркли, мелькавших у него в голове, ему чудились глаза – тысячи следивших за ним глаз. Не такое страшное ощущение, чтобы хотелось заглушить его выпивкой, но взгляды следовали за ним неотступно, пялились на него, словно там было на что посмотреть, иногда смеялись над ним, иногда плакали, но в основном просто жадно глазели.
По правде сказать, он все равно не мог ничего с этим поделать. Тело его предало; он совсем не чувствовал ни рук, ни ног. Он не знал об этом, – и, пожалуй, хорошо, что не знал, – но он повредил свою рану, пока пробирался сюда, и теперь истекал кровью.
Примерно в 2:55 утра, когда «Сатирикон» Феллини подошел к своему двусмысленному финалу, Барберио умер в закутке между внешней и задней стенами кинотеатра.
В здании «Дворца кино» когда-то располагалась церковь, и если бы он, умирая, поднял голову, то мельком заметил бы неумелую фреску, изображающую Воинство небесное, все еще виднеющееся из-под слоя грязи, и подумал, что вознесется и сам. Но он умер, смотря на танцующих девиц, и не жалел об этом.
Ложную стену, через которую проходил свет с задней части экрана, возвели в попытке как-то прикрыть фреску с Воинством. Этот вариант казался более почтительным, чем решение насовсем закрасить ангелов, а, кроме того, заказчик смутно подозревал, что мыльный пузырь кинотеатра рано или поздно лопнет. В этом случае он попросту снесет стену и вернется в строй, начав славить Господа вместо Гарбо.
Но этого не произошло. Несмотря на хрупкость пузыря, тот так и не лопнул, и кинотеатр остался на месте. Неверующий Фома (по имени Гарри Кливленд) умер, и про этот закуток позабыли. Никто из ныне живущих не подозревал о его существовании. Даже если бы Барберио перевернул вверх дном весь город, он не смог бы отыскать более укромного места для смерти.
Однако закуток, сам его воздух, в эти пятьдесят лет жил собственной жизнью. И, словно резервуар, хранил в себе пронзительные взгляды тысяч, десятков тысяч глаз. Сквозь экран «Дворца кино» в скрытый ото всех уголок на протяжении полувека просачивались отголоски зрителей, отдававших этим мерцающим иллюзиям свои симпатии и страсть, энергия их чувств набирала силу, словно забытый коньяк. Рано или поздно она должна была вырваться на волю. Не хватало лишь катализатора.
Им стал рак Барберио.
Часть вторая: полный метр
На лице бродившей по тесному фойе «Дворца кино» уже примерно двадцать минут девчонки в платье светло-вишневой с желтым расцветки все явственнее читалось беспокойство. Было почти три утра, и поздние сеансы давно закончились.
Со смерти Барберио в задней части кинотеатра прошло восемь месяцев – восемь медленных месяцев, на протяжении которых дела шли в лучшем случае ни шатко ни валко. И все-таки поздние двойные сеансы по пятницам и субботам всегда собирали зрителей. Сегодня это были фильмы с Иствудом: спагетти-вестерны. Девушка в вишневом платье, на взгляд Берди, была непохожа на фанатку вестернов; все-таки не совсем женский жанр. Может быть, она здесь ради Иствуда, а не ради насилия – хоть Берди никогда и не видела красоты в его лице с вечным прищуром.
