Магуайр недолго гадал, кто прикончил Кретина и Генри Б., хоть ему и сложно было поверить в этот бунт на корабле. Многие в преступном мире знали о Ронни Глассе и вместе с Магуайром посмеивались над шуточкой, которую сыграли с этим простаком. Но никто и подумать не мог, что он способен так жестоко расквитаться со своими врагами. Кое-где по злачным местам теперь хвалили его отъявленную кровожадность; кое-кто, включая Магуайра, думал, что он зашел слишком далеко, чтобы принять его в компанию, точно заблудшего сына. В целом все сходились на том, что надо бы его прикончить прежде, чем тот еще сильнее раскачает их хлипкую лодку.
Так что жить Ронни оставалось недолго. Его дни можно было пересчитать по трем пальцам Генри Б.
Они пришли за ним субботним утром и схватили его раньше, чем он успел вскинуть оружие. Его забрали на мясной склад, в надежный ледяной холод, и, подвесив его на один из крюков, начали пытать. Любой, кто питал хоть толику светлых чувств к Генри Б. или Кретину, получил шанс отыграться на Ронни. С помощью ножа, молотка или горелки. Ему раздробили колени и локти. Порвали барабанные перепонки и поджарили пятки.
В конце концов, уже примерно в двенадцатом часу, он им наскучил. Как раз начали открываться клубы, за игорными столами собирался народ – пришло время заканчивать с правосудием и торопиться в город.
Тогда-то и нагрянул разодевшийся специально для убийства Магуайр. Ронни знал, что тот стоит где-то поблизости в ледяной дымке, но уже ничего не разбирал, лишь видел краем глаза поднесенный к его виску пистолет, заметил краем сознания прокатившийся по отделанной белым кафелем комнате шум ударной волны.
Единственный точный выстрел вышиб ему мозги через лоб. Так аккуратно, что даже сам бы позавидовал – словно третий глаз открылся.
Его тело задергалось на крюке и через мгновение обмякло.
Магуайр учтиво принял аплодисменты, поцеловал дам, поблагодарил дорогих друзей за то, что почтили присутствием этот процесс, и отправился играть. Черный пластиковый мешок с телом ранним воскресным утром выкинули из машины на краю леса Эппинг, как раз тогда, когда в ветвях ясеней и белых кленов занимались птичьи трели. И так, в сущности, всему был положен конец. Вот только он оказался началом.
Ближе к семи утра понедельника какой-то бегавший трусцой мужчина обнаружил тело Ронни. За тот день, что оно пролежало в лесу, уже успело начаться разложение.
Но патологоанатом видел и куда более страшные вещи. Он бесстрастно смотрел, как двое лаборантов снимают, сворачивают и складывают в пластиковые пакеты одежду трупа. Он терпеливо, внимательно ждал, пока приведут в его гулкое царство жену покойного – посеревшую лицом, с опухшими от пролитых горьких слез глазами. Во взгляде, которым она смерила мужа, не было любви, на раны и следы пыток она смотрела весьма холодно. По этой последней встрече Короля секса с невозмутимой женой патологоанатом сочинил целую историю. О браке без любви, о ссорах из-за его презренного образа жизни, ее отчаянии, его жестокости и теперешнем облегчении: ее мукам был положен конец, и она могла начать новую, свободную от него жизнь. Патологоанатом решил, что надо бы записать себе адрес симпатичной вдовы. В своем безразличии к увечьям она была великолепна; от мыслей о ней во рту собиралась слюна.
Ронни знал о приходе и уходе Бернадетт; видел он и лица людей, заглядывавших в морг поглазеть на Короля секса. Им восхищались даже после смерти – пока сам он был в ужасе от нескончаемого гула в ледяных остатках головы: словно квартирант, который никак не давался приставам. Ронни все еще видел нависающий над ним мир, но не мог пошевелить и пальцем.
Первые дни после смерти он не видел выхода из этой ситуации. Просто сидел, запертый в собственном простреленном черепе, без возможности связаться с миром живых, но почему-то и без желания окончательно оставить этот мир и удалиться на Небеса. Он все еще чувствовал жажду мести. Та его часть, что ненавидела всяческие преступления, была готова пожертвовать Раем, чтобы завершить начатое. Книги требовали подведения баланса – пока Майкл Магуайр не умрет, Ронни не будет покоя.
Он смотрел из своей круглой костяной клетки, как приходят и уходят любопытствующие, и его решимость становилась все тверже.
У работавшего с трупом Ронни патологоанатома уважения было не больше, чем у мясника: пулю из черепа он вытащил небрежно, потом что-то вынюхивал, копаясь в раздробленных костях и хрящах его бывших коленей и локтей. Ронни он не нравился. Он крайне непрофессионально косился на Бернадетт; а теперь, когда дело дошло до профессионализма, вел себя до безобразия черство. Эх, был бы у Ронни голос – кулак, тело, хоть ненадолго. Тогда он бы показал этому потрошителю, как обращаться с телами. Но решимости тут было недостаточно: требовались сосредоточенность и план бегства.
Патологоанатом закончил диктовать и штопать, стянул блестящие от телесных жидкостей перчатки и, бросив их вместе с грязными инструментами на тележку рядом со спиртом и тампоном, предоставил дальнейшую заботу о теле ассистентам.
Ронни слышал, как закрылись за его спиной двустворчатые двери. Где-то текла, стуча о стенки раковины, вода; этот звук его раздражал.
Двое стоявших у его стола лаборантов говорили о ботинках. Почему-то именно о них. «Вот она, обыденность, – думал Ронни, – обыденность смертной жизни».
– Ты знаешь, что они новые, Ленни? Те самые, из коричневой замши. Просто мусор. Разваливаются к чертям.
– И неудивительно.
– А цена-то какая. Ты взгляни, только взгляни на них. За месяц сносились.
– Как бумажные.
– И есть, Ленни, как есть бумажные. Надо обратно их отнести.
– Я б отнес.
– Я и отнесу.
– Вот и я б отнес.
После многих часов пыток, насильственной смерти, загробной жизни, которую он едва выносил, слушать этот бессвязный бред было уже слишком. Душа Ронни начала носиться кругами по черепу, словно рассерженная оса по опрокинутой кверху дном банке джема, стараясь выбраться и укусить…
По кругу, по кругу – как и этот разговор.
– Просто, мать его, бумажные.
– И неудивительно.
– Заграничные, черт тебя дери. Вот эти вот говнодавы. Из сраной Кореи.
– Из Кореи?
– Поэтому и бумажные.
Непроходимая тупость этих двоих была возмутительна. Они-то могли жить, двигаться – существовать, а он все кружил, закипая от злости. Разве это честно?
– А чистый выстрел, правда, Ленни?
– Чего?
– У жмурика нашего. Его еще Королем секса прозвали. Застрелили в самую середку лба. Видишь? Пиф-паф – и нету.
Приятеля Ленни, кажется, больше занимали его бумажные ботинки. Он не ответил. Ленни из любопытства откинул саван с лица Ронни. Линия взрезанного и неуклюже сшитого скальпа была неровной, но сама дыра от выстрела смотрелась опрятно.
