В кресле было неудобно, он просыпался каждые несколько минут и приоткрывал веки. Существо уже встало и оказывалось то у окна, то перед зеркалом, то на кухне. Побежала вода – Гэвину снилась вода. Существо разделось – ему снился секс. Оно стояло над ним, рана в груди исчезла, и от присутствия этого создания стало как-то спокойнее – и Гэвину на секунду приснилось, как оно возносится с улицы к небесам. Оно надело его одежду – Гэвин сквозь сон дал согласие на кражу. Оно засвистело. За окном собирался рассвет, но Гэвин был слишком сонным, чтобы шевелиться, и вполне довольным тем, что посвистывающий парень в его одежде живет за него.
Наконец оно склонилось над креслом, поцеловало Гэвина в губы, словно брата, и ушло. Дверь захлопнулась.
Проходили дни. Гэвин не знал, сколько времени утекло, и все сидел в комнате, только пил воду. Жажда стала неутолимой. Питье и сон, питье и сон, как два спутника друг друга.
Кровать, на которой он спал, после существа осталась влажной, и ему не захотелось менять простыни. Напротив, он получал наслаждение от сырого белья, которое слишком быстро высыхало под его телом. Тогда он принимал ванну в той же воде, в которой лежало существо, и мокрым возвращался в постель. Его кожа от холода покрывалась мурашками, а вокруг стоял запах плесени. Позже, слишком безучастный, чтобы двигаться, он позволял своему мочевому пузырю опорожниться прямо в кровать. Моча со временем остывала, а потом высыхала под телом, тепла в котором почти не осталось.
Но, несмотря на промерзшую комнату, наготу, голод, он почему-то не мог умереть.
На шестую или седьмую ночь он проснулся и сел на краю кровати, пытаясь найти изъян в своем замысле. Когда ответа не нашлось, Гэвин принялся обшаривать комнату. Почти так же, как неделю назад это делало существо: останавливаясь перед зеркалом, чтобы рассмотреть свое жалкое, изменившееся тело, наблюдая за тем, как мерцает и тает снег на подоконнике.
В конце концов, он случайно наткнулся на фотографию своих родителей и вспомнил, что существо ее тоже рассматривало. Или ему это приснилось? Он решил, что все-таки нет. Уж очень четкой была картинка: оно берет в руку снимок и внимательно разглядывает.
Ну, конечно, фотография мешала ему покончить с собой. Нужно отдать дань памяти. А до тех пор, почему он вообще надеялся умереть?
Сквозь слякоть Гэвин шел к кладбищу в одной лишь футболке и брюках. На замечания немолодых женщин и школьников внимания не обращал. Кому какая разница, что от прогулки по морозу босиком можно умереть? Это его личное дело.
Дождь то усиливался, то ослабевал, временами пытался превратиться в снег, но так и не добивался цели.
В церкви шла служба, и перед крыльцом расположилась вереница хрупких разноцветных авто. Гэвин скользнул вниз по склону на церковный двор. Вид оттуда был замечательный, хоть и подпорченный завесой мокрого снега. Но Гэвин все же мог разглядеть поезда, многоэтажки и бесконечные ряды крыш. Он бродил среди надгробий, совершенно не зная, где искать могилу отца. Прошло шестнадцать лет, и день тот не был таким уж памятным. Никто не произносил речей, проливающих свет на смерть вообще или на смерть отца в частности. Ничья промашка не позволила выделить тот день из общей череды: тетушка не испортила воздух за фуршетом, кузина не отвела его в сторонку, чтобы задрать перед ним юбку.
Интересно, приезжал ли сюда хоть кто-нибудь из родных? Если они все еще в стране. Сестра постоянно грозилась уехать – перебраться в Новую Зеландию, начать все сначала. Мать, наверное, уже пережила своего четвертого мужа, бедного засранца. Хотя, возможно, это она была бедной. Со своей бесконечной болтовней, которой едва прикрывала панику.
Вот он, камень. И да, в мраморной урне, возвышавшейся на зеленой мраморной крошке, стояли свежие цветы. Старого мерзавца не оставили наслаждаться видами в одиночку. Очевидно, кто-то («Сестра», – предположил Гэвин) приходил, чтобы найти у отца каплю утешения. Гэвин провел пальцами по имени, дате, банальной надписи на могиле. Ничего экстраординарного, и лишь это пристойно и правильно, поскольку в покойном ничего экстраординарного не было.
При виде камня слова сами собой полились наружу. Как будто отец сидел на краю могилы, болтал ногами, приглаживал волосы на блестящей лысине и притворялся, как всегда, что ему не все равно.
– Ну, и что ты думаешь, а?
Отец впечатлен не был.
– Ничего особенного из меня не вышло? – признал Гэвин.
«Ты сам это сказал, сынок».
– Ну, я всегда был осторожен, как ты и говорил. Тут меня никакие ублюдки искать не станут.
Чертовски рад.
– Да и чего меня искать?
Отец высморкался и трижды вытер нос – слева направо, снова слева направо, и в конце концов справа налево. Никогда не нарушал порядок. А потом исчез.
– Старый говнюк.
Проходивший вдали крошечный поезд издал длинный гудок, и Гэвин поднял голову. В нескольких ярдах стоял он сам. В той же одежде, что забрал неделю назад, уходя из квартиры. Она выглядела помятой и потрепанной от постоянной носки. Но кожа! Ох, у самого Гэвина кожа так никогда не сияла. Двойник почти светился среди мороси, и слезы на щеках придавали его лицу еще большую прелесть.
– Что-то не так? – спросил Гэвин.
– Я всегда плачу, когда прихожу сюда, – оно шагнула к нему через могилы, хрустя гравием и тихо ступая по траве. До чего же оно стало реальным!
– Ты бывал здесь раньше?
– Да, конечно. Много раз за эти годы…
За эти годы? Что значит «за эти годы»? Оно оплакивало людей, которых убило?
Словно в ответ раздалось:
– …я приходил навестить отца. Бываю тут два, может быть, три раза в год.
– Это не твой отец, – сказал Гэвин, обман даже забавлял его, – а мой.
– Не вижу слез на твоем лице, – заметило оно.
– Я чувствую…
– Пустоту, – ответило его собственное лицо напротив. – Ты вообще ничего не чувствуешь, если честно.
Это была правда.
– А вот я… – слезы снова хлынули, из носа потекло, – я буду скучать по нему, пока не умру.
Конечно, это притворство, но тогда почему в его глазах столько печали, и почему его черты так уродливо кривятся, когда оно плачет? Гэвин редко поддавался слезам – из-за них он всегда чувствовал себя слабым и нелепым. Но это существо гордилось слезами, кичилось ими. Они были его триумфом.
И даже тогда, понимая, что сходство этого создания с ним самим абсолютное, Гэвин не смог отыскать в себе ничего похожего на печаль.
– Забирай, – сказал он, – забирай эти сопли. На здоровье.
Существо почти не слушало его.
– Почему все это так больно? – спросило оно после паузы. – Почему именно утрата делает меня человеком?
Гэвин пожал плечами. Что он понимал? Да и заботило ли его вообще искусство быть человеком?
