«Люблю!» – пылко ответил Радко.
«К зиме присылай сватов!» – сказал как отрезал Милош.
Ливень заливал волосы, по лицу текли холодные потоки. Заврус жевал котомку. Радко тащил ее к себе.
– Отдай, бесовский сын! Убью!
Казалось, что парубок танцует с горганом несуразный танец.
Молния ударила неожиданно. Растущая на краю леса смерека вспыхнула осыпающимися колючками, высокий ствол мгновенно обуглился от вершины до самой земли. Дерево осталось стоять, растопырив в стороны черные голые сучья. Горган заревел, попятился, поскользнулся на грязи, и его понесло вниз по склону. Радко не понял, как оказался лежащим на спине. Весь мир перед глазами превратился в водяную круговерть, в центре которой была опаленная молнией смерека. Бывает, что такого случая надо ждать много лет. Но сегодня – его удача.
«Гандзя – рыбка, – прошептал он. – Гандзя – киця». И закрыл глаза, чувствуя на лице удары дождя.
Когда погода вновь улыбнется солнцем, Радко срубит дерево, очистит высушенный ствол от обугленной коры и ветвей, аккуратно разделит вдоль на две части и вырежет сердцевину. Затем сложит половинки вместе и обмотает березовой корой. Виток за витком она стянет смереку, и трембита будет почти готова. Радко всегда мечтал о такой. С самого детства.
Радко было шесть лет, когда отец впервые взял его на празднование ритуала перехода в осень. Сложенная в стога трава пахла летом. Палки-подпорки торчали из стогов, как лапы пауков-сенокосцев. Радко с отцом пили козье молоко, ели праздничный сыр и смотрели за танцующими вокруг костра людьми. Свежий копченый сыр таял во рту. Осенние листья подлеска раскрасились праздничными ожерельями. Скрипач Иванко играл на своем инструменте, и по склонам струились звуки, яркие, стремительные, они сливались с воздухом и уносили мысли вдаль.
Танец кружился пестрым хороводом.
Гоп, шиди-риди!
Вуйко Децебал – отец Иванко – прыгал вместе с молодыми, залихватски ударяя в бубен. Тогда он еще умом не тронулся. Бывало, подзовет Радко и подарит то вырезанного из яблони длинношея – стоит заврус на четырех лапах-веточках, тянет вверх змеиную голову, то свистульку в виде попрыгунца – точно настоящая ящерка в кольцо скрутилась, вот сейчас подпрыгнет, развернет крылья и отправится в полет – не догнать. Подуешь в нее – ящерка свистит, как живая. Это потом Децебал лишился рассудка, когда Иванко длинношей раздавил. Вместе с парубками отправился скрипач ночью к Черемошу – храбрость свою показать, в ночной воде искупаться. Не вернулся. С тех пор Децебал, которого то ли в шутку, то ли по старой памяти всё также называют вуйком, постоянно смеется, напевает что-то себе под нос. А порой замрет и по воображаемой скрипке смычком водит, а глаза грустные.
Но это случится гораздо позже, когда Радко вырастет. А тогда шестилетняя Гандзя, его одногодка, стояла рядом со старым Милошем. Радко запомнил ее большие глаза и желтые косы. Смотрел, не отрываясь. Кто-то из старших со смехом потянул Гандзю в общий хоровод, и Радко с первой ревностью, детской, еще не понятной для него самого, взглядом искал ее в толпе.
«Моя!» – твердо решил он уже тогда.
Скрипка воспоминаний остановилась.
Вместо нее запели трембиты. Дудари подняли к небу огромные трубы, рокочущие звуки разорвали воздух. Рев всё усиливался, сменяясь протяжным воем, и внезапно оборвался тишиной. В тот момент Радко казалось, что он дышит слишком громко. Ответный рев длинношеев прокатился по лесу, и головы заврусов медленно поднялись над деревьями.
Радко так и не научился ни играть, ни петь. Слушать его напевы мог лишь горган – глупый травоядный заврус.
Спустя несколько дней горы изменились. Казалось, что буря сдула летнюю теплоту, расчистив место для осени. Землю под кустами укрывали желтые листья. Заросли самшита стояли зелеными, но погрустнели, потеряли свой цвет. Тенета пауков между их пахучих листьев утопали в росе.
Радко вышел на центр луга, вставил в трембиту – в свою, изготовленную собственными руками трембиту! – дульце из бараньего рога и, волнуясь, заиграл. Радко оказался плохим мастером – ствол был разрезан неровно, и трембита получилась слишком короткой. Вырвавшиеся из нее звуки напомнили бульканье длинношея, опустившего голову в воду. Радко улыбнулся – хорошо, что его никто не слышит. Стыдно. Наверное, так учатся петь молодые петухи, у которых вместо кукареканья получается скрип ножа по металлу.
Со второй попытки вышло лучше. Пусть нескладно, тихо, но мелодия трембиты напомнила парубку песню из детства. Радко дул снова и снова. Где-то вдалеке неожиданно для парубка послышался ответный рев. Радко прислушался: показалось или нет? Рев раздался гораздо ближе. Не такой высокий, как у длинношеев, он скорее был утробным урчанием, стелющимся над самой землей. Но от этих звуков волосы зашевелились на голове у Радко, словно он почувствовал приближение страха.
Месяц грудень
– Рождество скоро, – сказал вуйко Петро.
Он подошел, скрипя морозным снегом, и сел на бревно около Радко, поставил возле себя топорик, на который опирался во время ходьбы, как на палку. К рукояти топорика был привязан оберег – нанизанные на нить зубы длинношеев, среди которых торчал длинный, как нож, зуб хищного завруса.
«Ты же в Христа веруешь, – говаривал с Петром пан Вацлав, что приезжал на охоту каждую зиму. – Что ж ты побрякушки разные носишь?»
«Одно другому не мешает», – кланяясь, отвечал старый егерь.
Кланялся он не так низко, как другие селяне, лишь чуть-чуть нагибал голову.
Сидя около Радко, вуйко не спеша раскурил люльку. Его длинные усы свешивались белыми змеями и шевелились отдельно друг от друга, когда Петро затягивался табачком. В детстве Радко это смешило, а вуйко Петро, часто бывавший в их хате, сердился, не понимая, отчего хлопец заливается звонким смехом.
Вуйко всегда так разговаривал – скажет что-то обычное и ждет от собеседника отклика, будто истину какую открыл.
– Рождество, говорю, скоро, – повторил Петро. – На свадьбу позовешь?
– Что? – переспросил Радко. – Конечно! Всем селом гулять будем.
– Молодость – хорошее дело. Помнится, мы с твоим отцом гуляли, царство ему небесное, – перекрестился вуйко Петро. – Эх, как гуляли…
Он выпустил облачко дыма, и оно пролетело сквозь искрящиеся снежинки. Зима в этом году выдалась суровая. Горы давно укрылись снегом, и звуки терялись в этом белом покрывале, отчего казалось, что уши заполнены вязкой, морозной тишиной.
– Повезло тебе с Гандзей, ладная девка! Ладная… И хозяйство у Милошей зажиточное, – продолжил вуйко Петро, затем резко сменил тему разговора: – Пан Вацлав скоро на охоту приедет. Говорят, не один, а с самим Потоцким, что к королю вхож. Прознали про нашего Хыжака.
Радко вспомнил о стелющемся над землей рычании, и дрожь пробежала по его телу. Он помнил, как непослушными руками открывал овечий загон, а вот как взобрался на смереку, в памяти не сохранилось. Обнаружил себя Радко уже сидящим высоко среди ветвей, рубаха была разорвана, руки исцарапаны. Хыжак долго ходил кругами под деревом, раскрывал зубастую пасть и рычал, заставляя Радко зажмуриваться от страха и читать молитвы. Порой заврус скреб по стволу короткими передними лапками, раскачивая смереку, отчего Радко вцеплялся в ветки еще сильнее, так, что потом было трудно разжать побелевшие пальцы.
