Ему пришлось повернуть ключ целых одиннадцать раз. Одиннадцать. Вместо обычного пол-оборота…
Наконец Эрик почувствовал сопротивление невидимых пружинок, осторожно вынул ключик и отпустил нагретую его пальцами аметистовую капельку.
Он был готов к бурным слезам, к горьким упрекам и справедливым обвинениям. Но никак не к тому, что Эмма, легко спрыгнув с широкого подоконника, посмотрит на него с нежной грустью, чмокнет в щеку, тихо скажет:
– Спасибо, милый, – и упорхнет куда-то вглубь дома.
Эрик тяжело опустился на подоконник, обхватил голову руками и мрачно уставился на расстилающееся перед ним безымянное озеро, за край которого как раз начинали опускаться отливающие неземным светом планеты. Там, где Юпитер уже обмакнул край своего внешнего кольца в горизонт, вода окрасилась изнутри багряным закатным цветом.
Эрик вспомнил, как поразила его безмятежная красота этих мест, когда он сюда только переехал. Вспомнил, с каким удовольствием он изучал городок и знакомился с местными жителями. Как проводил вместе с Эммой долгие вечера на этом самом подоконнике, любуясь парадом планет над безымянным озером. Какой полной неторопливого очарования казалась жизнь. Как он был счастлив.
Был… Что, черт побери, с ним случилось?
* * *
Как это повелось еще со времен Адама, все началось с женщины. Со знакомства с Эммой. Повстречав ее, Эрик был без ума от счастья. Влюбился без памяти.
В таком же дурмане бросил все и уехал с ней.
Он хмыкнул, вспомнив, как, проснувшись первый раз в ее доме, он напрочь забыл, как здесь оказался.
Все было непривычно в этом незнакомом месте. Над головой – низкий потолок, словно перечеркнутый крест-накрест толстенными балками грубо обструганного темного дерева. Два окна, похожие на два любопытных прямоугольных глаза, расположенные рядом друг с другом на стене цвета сырой извести. Кое-где добротная штукатурка облупилась, впрочем, явно не по недосмотру, а по задумке дизайнера, и в проплешинах проглядывала крепкая кирпичная кладка.
Под глазами-окнами, с интересом изучавшими Эрика, стоял такой же, как и балки, грубо обструганный стул. Рядом, на деревянном полу – крепко стянутая ржавыми обручами бадья. На стуле же стоял большой глиняный кувшин с водой и лежала его бритва «Жиллетт», выглядящая более чем неуместно в окружении такого антиквариата.
И вообще – обстановка никак не походила на привычные ему интерьеры современных квартир – с плоскими телевизорами, компьютерными столами, кожаной мебелью, футуристической живописью, книжными шкафами и пластиковыми окнами.
Здесь же единственными украшениями комнаты являлись изогнутое коромысло, прилагающиеся к нему бадьи и большой лакированный сундук ярко-красного дерева.
Эрик в то утро долго пытался сообразить, как и где это он оказался.
«Эмма», – наконец подсказала ему память. «Эмма?» – недоуменно повторил он про себя.
«Эмма!» Всего одно слово, но как много встало на свои места!
Любовь все-таки крепче любого алкоголя. Хмель выветривается под утро – любовь не отпускает куда дольше. А уж под ее воздействием такого наворотишь, что, придя в себя, долго еще будешь расхлебывать последствия. Похоже, Эрику именно это и предстояло.
– Эрик, – раздался женский голос откуда-то издалека. Судя по аппетитному шкворчанию – из кухни. – Эрик, вставай и иди завтракать. Продавец крыльев собирался заглянуть к нам до полудня.
«Продавец крыльев. Ага. Само собой… Вот так и сходят с ума!»
К кухне Эрик приближался неуверенно и неохотно. Во-первых, он не знал, где она находится. Во-вторых, был исполнен самых мрачных предчувствий. Влюбился у него как-то один приятель без памяти. Заявил, что нашел свой идеал, в угаре страстей женился, прожил с женщиной своей мечты полгода, а потом проснулся однажды утром с трезвой головой, посмотрел на нее и… Н-да… Любовное похмелье, к сожалению, посильнее алкогольного – на всю жизнь пить-любить заречешься.
Кухню Эрик все-таки отыскал. Вдохнул поглубже – будь что будет!
А вошел – и напрочь забыл, что надо бы выдохнуть. Перед ним было то самое чудо, ради которого он и совершил это безумие с переездом черт знает куда.
– С добрым утром. Садись завтракать, – Эмма одарила его солнечной улыбкой, и Эрик словно застыл на пороге. Потом помотал головой – он-то, дурак, решил, что дурман рассеялся.
Снова посмотрел на Эмму. Она легко порхала по кухне, поправляла ароматные пучки каких-то трав, подвешенных к низким необструганным балкам потолка, ворошила угли в очаге и что-то тихо мурлыкала себе под нос.
Онемевший Эрик сдвинулся-таки с места, уселся за грубый деревянный стол у жаркого камина и вдруг понял, что оказался у себя дома.
…Когда-то Эрик был без ума от городка.
Они с Эммой жили в огромном доме, похожем на старинный замок – темном, каменном, с многочисленными башенками и высокими окнами, выходящими прямо на безымянное озеро. По ночам, сидя на подоконнике, в одиночку или с Эммой в обнимку, он наблюдал, как разливается озеро – до самого горизонта; как кто-то медленно макает в него край огромной Луны и как расходятся по темной воде странные квадратные круги.
Днем солнце плавало золотистой льдинкой в прозрачной воде безымянного озера, а редкими светлыми ночами можно было разглядеть притулившуюся на горизонте мельницу. Местные жители – смешные ребята – верили, что она стоит на краю света и перемалывает сначала день, потом ночь, а за ней – следующий день и следующую ночь, и так – до бесконечности.
Любимым развлечением людей, населявших городок, было красивейшее шоу аэростатов. Ярким ли солнечным днем, сероватым ли хмурым вечером или даже тихой лунной ночью они приставляли грубые деревянные стремянки к облакам, взбирались на самый верх и наблюдали оттуда за парадом ярких воздушных шаров.
Эрик не пропускал ни одного представления…
Секрет местных жителей Эрик узнал случайно.
У северной стороны городка, сразу за мощеной гладким булыжником площадью, начинался густой парк, заброшенный и одичавший. Горожане обходили его стороной, повинуясь дремучим суевериям какой-то местной легенды.
Но Эрик, наплевав на старинные запреты, решительно сунулся в некогда ухоженные заросли и обнаружил, что в чаще хищного парка пряталась строгая чугунная ограда. По углам ее стояли четыре огромные колонны. Некогда белоснежные, а теперь посеревшие, кое-где облупившиеся, с капителями, лепнина которых была затянута паутиной, они казались останками строгого древнегреческого храма.
За оградой, на высоте примерно в метре от земли, висел, или, скорее, важно покоился на воздушной подушке огромный каменный циферблат. Как и колонны, он утратил свою белизну так давно, что при мысли об этом Эрика пробрала дрожь. Лаконичные римские цифры, острые стрелки и тонкая черная окантовка… Часы производили впечатление величественности и неизбежности; рядом с ними Эрик почувствовал себя хрупким, недолговечным и несовершенным.
