Они разделись и легли под простыни. Уокер стал любить ее. Ей было хорошо. Крики Перл разносились по дому через вентиляцию. Дети лежали в темноте на койках, тихие как коврики, и слушали.
– Не думаю, что я им нравлюсь, – сказала Перл, засыпая.
– Дети тебя обожают, Перл.
– Я про… старших.
– И они, конечно, тоже, – сказал он.
И стал ласкать ей лицо.
Глава четвертая
Теперь, в Майами, ласка Уокера послала ее кубарем через комнату. Перл попыталась увидеть ситуацию объективно. Возможно, Уокер вовсе не ударял ее. Тем не менее она оказалась на спине в углу. И все же… она могла упасть и сама. Она могла слегка перебрать. Младенца в руках у нее уже не было.
Над ней стоял Уокер.
– Как ты нашел меня? – спросила она.
– Дорогая, я тебя вечно ищу. Теперь я нашел тебя второй раз. Это меня утомляет, – он сказал это мягко и помог ей подняться, но ее запястья отозвались болью. – Ты должна перестать беспокоиться о том, почему что-то случается, и задуматься, что это значит, когда оно случается.
– Но как ты нашел меня? – спросила Перл ошарашенно.
– Ты мямлила о том, чтобы уехать, с тех пор как Сэм родился. Ты была в депрессии. Томас подозревал, что твоя депрессия достаточно серьезна, чтобы ты могла выкинуть что-то подобное.
– Я поехала в городок купить Сэму распашонок, – сказала Перл нетвердым голосом.
– Когда ты не вернулась с Джо, мы проверили авиарейсы на Бостон. И конечно, ты была на одном из них. А потом мы просто связались с Бостоном. Ты говорила о Майами, Перл. Говорила, что хочешь уехать. Нам не понадобился экстрасенс, чтобы найти тебя.
– Но мне казалось, я назвалась именем Туна.
– Туна?
– Слушай, Уокер, – сказала Перл, – я не против жить с тобой, но я не хочу жить с твоей семьей.
– Ты не в себе, Перл.
– Я в себе! – выкрикнула Перл. – Я определенно в себе, – по щекам у нее скатились крупные слезы. – Я покончу с собой, Уокер.
Уокер вздохнул.
– Я не хочу возвращаться туда, – сказала она. – Расскажи мне о Джонни. Я хочу знать, как там Джонни.
– Умер этим утром.
– Видишь, видишь…
Перл залилась слезами.
– Да, это заслуживает слез, Перл, не спорю.
– Кровь этого ребенка на руках Томаса, – сказала она. – Ты можешь этого не видеть, но я вижу.
– Прекрати это, – сказал Уокер.
Он был усталым и злым. Он снял спортивную куртку и набросил на стул. Расстегнул манжеты и закатал рукава. Перл ощутила странное любопытство: побьет он ее или нет? Она села на кровать, аккуратно сложив руки на коленях. Она подумала, что должна быть очень пьяной. Томас как-то сказал ей, что когда она слишком напивается, то становится упрямой, скрытной и оскорбительной. Томас сказал, что ее манера поведения предполагает возможность грубого ответа.
Голос Уокера вновь стал спокойным.
– Ты была очень больна после того, как родила Сэма, – сказал он.
– Я больна от твоей семьи, – сказала она. – Я больше не хочу жить с ними. Я хочу нормальную жизнь. Хочу нормального ребенка.
– Ты не можешь сама растить этого ребенка, – сказал Уокер. – Это абсолютно невозможно.
– Я найду кого-нибудь, кто бы помогал мне, – сказала она. – Есть школы. Я бы отправила его в школу. А до школы я бы нашла кого-нибудь, кто бы мне помогал, и мы бы вместе играли с Сэмом.
У Перл болел живот, а во рту было сухо.
Она раздумывала, сможет ли она подобраться к телефону и сказать портье, что у нее в комнате незнакомый мужчина. Он проник к ней в комнату и напугал ее.
Перл сняла трубку. Уокер сжал ее запястье и ждал, пока она ее положит. Другой рукой тем временем он ощупывал ее челюсть.
Перл когда-то верила, что она свободна думать о своем положении так, как сама того пожелает, но теперь поняла, что ошибалась. Свобода была иллюзией, даже при наличии хороших инстинктов, чего никак нельзя было сказать о Перл. Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них. Ее мать-баптистка говорила ей, что она не должна есть печенье в ванной, потому что Богу это не понравится. Она ей говорила, что нужно стирать пыль с верха книжного шкафа, пусть даже никто этого не увидит, потому что это увидит Бог и осудит ее. Она говорила ей, что можно интересоваться Дьяволом при условии, что она не даст Дьяволу повода интересоваться ей. Ее мать была сентиментальной и мягкосердечной женщиной. Она учила Перл, как заплетать косу и составлять букеты из полевых цветов. А потом, однажды в воскресенье, на церковных посиделках за кофе она суетилась в кладовке и напоролась на нож, который перед этим заточили для колки замороженных продуктов.
Ее смерть казалась совершенно неразумной. Отец Перл воспринял ее неразумно. Он стал пить ночи напролет, в темноте. А днем бродил по своему саду, похлопывая деревья и говоря:
– Нравятся мне эти люди.
Перл ходила за ним по пятам, опустив глаза.
– Это просто овощи, папа, – говорила она с жалостью.
Перл стала очень нервничать в присутствии отца, потому что видела по его лицу, что он скоро умрет. В последние дни он почти не говорил, разве только о своей бабке, которая занималась воздухоплаванием в Европе. Он говорил о ней, как о женщине простой, но неустрашимой, панически боявшейся шума и езды в повозках, а по ночам обожавшей подниматься в небо. Он также говорил, что ребенком ей довелось видеть, как на улицах Алабамы убили негра.
Перед самой смертью он снова заговорил с Перл о ее матери. Разумеется, оба они любили ее. Той жуткой ночью он спросил Перл, где, по ее мнению, она теперь. Обычно Перл хмыкала и угукала на слова отца, стараясь ничем его не задеть, одновременно смущаясь и пугаясь его неживого вида, но той ночью она призналась, что видела, как ее мать парила над ней, наблюдая за всеми ее делами, невидимо для других, окутанная чудесными крылами. Она видела ее совершенно буквально, в благоуханной золотистой ауре, большой, как дом.
Отец также захотел узнать, что думает Перл о смерти. Каково ее мнение на этот счет? И, приободренная его спокойствием и интересом, Перл сказала, что смерть, как она ей представлялась, похожа на то, как человек открывает подвальную дверь и спускается в подвал, словно за связкой хвороста или банкой томатной пасты. Такой милый образ рисовался ей. Мать и отец всегда говорили ей, что она очаровательное, милое дитя, но, когда Перл сказала это, отец окинул ее презрительным взглядом.
– Жизнь, – сказал он, – это слезы, кровь, грех, сперма и экскременты. И смерть, – прокричал он, – такая же!
Это задело чувства Перл. Отец никогда раньше не кричал на нее, и она считала, что сейчас не вполне подходящее время выкрикивать такие вещи о смерти, когда человек так болен и слаб духом. После этого между ними повисла тягостная тишина. Наконец, отец нарушил ее, намешав себе очередную порцию выпивки. Затем он прошел в гараж и взял дробовик. Потягивая из стакана, он обошел дом, сбил ногой весенний снег с щеколды и открыл подвальную дверь.
