У детей была ее фотография, говорившая о том, насколько она была умной. Дети достаточно понимали, чтобы не купиться на этот миловидный образ, мало чем отличавшийся от прочих женщин той эпохи и даже чем-то напоминавший Перл… образ худой грустной женщины с темными волосами, кое-как зачесанными назад, глазами озадаченными и потерянными и чертами лица, вызывавшими каким-то ведьмовским путем типичный образ молодой матери девятнадцатого века. Вся эта фотография тоже была ведьмовством, наподобие кусочка красного мела. Она преодолела долгие годы, прежде чем попасть к детям, чтобы они могли понять и оценить коварство Эммы.
Эмма заставила Аарона жениться на ней, а кроме того заставила забыть все его бродяжьи дороги и всю его умственную спесь. Она заставила его вернуться с ней на остров, туда, где он начал свой путь и откуда ушел за много лет до того, как встретил ее. И вот, вернувшись в эту глушь, он прожил с ней двенадцать лет в тишине, в ожидании.
Эмма заставила его выстроить ей большой дом, большой, но не слишком изящный, со множеством комнат. И другие строения, сараи и стойла… она внушила ему одержимость строительством и обустройством этого места. Заставила обставить дом мебелью, словно для большой семьи или именитых гостей. Но у них не было семьи, и никто не заглядывал к ним на остров, кроме лодок с древесиной и инструментами, и изящной мебелью, и ценными предметами искусства. Аарон все продолжал строить и обставлять комнаты, обстоятельно и скрупулезно, а Эмма продолжала наполнять их своей пустотой. Так продолжалось годами, и между ними не было ничего, кроме одиночества. Колдовство облекало Эмму бездетностью и одиночеством, словно вторая кожа.
Аарон делал все, что бы она ни попросила, ведь у нее была колдовская сила. И своей силой она заставила его принять животных, которых стала собирать вокруг себя, чтобы они глодали ее одиночество. Аарон стал ловить некоторых животных и держать у себя живьем, чтобы Эмма не скучала. Живьем… их сердца качали кровь, не пыль. Полудикие или совсем дикие. Как же поменялась его жизнь! Ведь Аарон давным-давно отпустил от себя демонов, служивших ему в прежние времена, он обрядил их в то, что мог видеть и убить, и убил их, давным-давно. Но теперь, в пору своего расцвета, он возродил их, и они вернулись. Днем они свободно бродили по округе. По ночам они были более сдержанны, по крайней мере в первое время, хотя Аарон не знал, что это уже началось. Аарон был слишком невинен для Эммы, как и самые лютые из зверей, которыми она окружила себя. Они стали ее спутниками, ее любимцами. Ласка, леопард, сокол, рыжая рысь. Енот, летучая мышь, медведь, олень, иловая черепаха… все они брали мясо с ее губ вместе с ее любовью.
Их живые обличья были так непривычны Аарону. Когда-то он видел в них только мех и головы, печенки и селезенки, сердца, железы и языки, жарящиеся на костре из сосновых веток. Но теперь они казались живее его самого. Тепло их тел заставляло воздух дрожать. Это место стало их домом.
Но в дом Аарон их не пускал. Он всеми силами старался не давать им ходу в комнаты, сделанные его руками. Каждый вечер он обходил все комнаты, чтобы убедиться, что там нет никого из них. Окна были много лет забиты гвоздями. На одной двери было семь замков. Когда Аарон убеждался, что в доме только они с Эммой, он готовил им ужин. Они двое ели свою простую еду с серебряных тарелок, за столом на двадцать человек, задуманным и сделанным Аароном. У него был талант собирать вещи, хотя вкуса не было, а Эмме было совершенно все равно, что она ест, на что глядит или что носит. Сидя за столом, Аарон жевал и пил, сам себя обслуживая, а Эмма ела молча, у нее в голове были одни животные.
После ужина они шли в постель, и Аарон ложился на Эмму, накрывая ее своим длинным телом, смыкая пальцы на холодной меди изголовья, вжимаясь костистой щекой в жесткие волосы. А животные снаружи обтирали стены дома, наседая грузными боками на краеугольный камень, их жизни хранились в их темных формах, как в янтаре, их реальность давила снаружи на чувство реальности внутри Аарона, и он боялся, что они могут прорваться к нему, сквозь его грудную клетку, в самое сердце.
И однако он умудрялся удерживать их снаружи до тех пор, пока у него не родился первенец, держа порознь чувство своей реальности и свое знание об их реальности. В те дни он смотрел, как они свободно бродят по другим постройкам, по всей его земле. Смотрел на них из забитых гвоздями окон. Они, казалось, не обращали на него никакого внимания, если только он не был с Эммой, но он знал, что они сознавали его, что они его знали. Иногда его одолевало желание пролезть сквозь дыру в середине большущего медного изголовья, пролезть сквозь нее и оказаться где-то еще, получив другую внешность и душу, чтобы они не могли узнать его. Но затем родился его первенец, и он понял, что больше нет смысла удерживать их снаружи, что для них все едино, что они пребывают в состоянии безвременной неизменности, в мире, преобразившемся вокруг него.
Старка давно ждали. Так долго собирались его клеточки. Собирались, возможно, две тысячи лет. И вот он родился. Перешел из магии, будь то воображение или реальность, в область памяти. Доказательством могущества любви и одиночества, и, будь то сон или твердая плоть, это, так или иначе, был ребенок. Ребенок Эммы. Порождение магии Эммы и греха Аарона.
Ибо после первенца Аарон уверовал, что он грешник. И тем самым придумал для них Дьявола. Эмме было все равно. Она всегда держалась в стороне от добра и зла. Ее магия не имела дела с пошлостью. Никакого закапывания зубов и волос. Никаких микстур из крови и выделений. Если Аарон решил поверить в такую пошлость, как Дьявол, Эмма считала, пусть валяет дурака.
Аарон устроил часовню в бывшей бойне, в своем первом оплоте на острове, первом укрытии от стихий. Он поставил алтарь с картиной Христа в серебряной раме, установил красивый медный крест, привезенный из Бостона. Он был охвачен страхом. И он молился. Молился во имя любви и понимания.
Но понимания не было. Только эта свора. Их с Эммой дети. После двенадцати лет ожидания пошли двенадцать лет детей. Каждый год по одному. Чудо.
После двенадцатого, как гласила история, Аарон умер в постели без всякой причины.
Но дети-то знали, что причина была.
Что смерть, как пчела, если кого наметила, жужжит вокруг рта, норовя проникнуть внутрь. И она проникла в Аарона.
Но за годы до рождения двенадцатого ребенка Аарон решил, что у него еще есть время покаяться, и сделался фанатиком. Постился. Истязал себя. Бродил нагой в любое время года, спал в снегу и терновнике. В зиму, когда родился его шестой ребенок, он отморозил палец на ноге и часть уха. Той весной цветочные бутоны раскрывались, являя из темноты лица святых. Тогда же Аарон стал терять зубы, свои зубы, всегда отличавшиеся крепостью, они сыпались ему в руки, все источенные гнилью, кустарно рисовавшей жуткие черепа с его чертами.
После седьмого ребенка Аарон отвернулся от Бога. Его молитвы были тщетны, и Аарон стал думать, что Он, возможно, хочет – и всегда хотел – не молитв, а мяса. Плоти и крови.
Вот Эмма, казалось, была довольна отношениями с Богом. Они были, как два медведя в одной берлоге.
