Утратив веру, Аарон ударился в суеверия. Он стал строгать фигурки, как мечтатель, думая, что сможет спастись, создав тени своих страхов, тех страхов, что стали ему так же близки, как и очертания детей Эммы. Он вознамерился забрать их души и обратить в тени, безделушки. Когда-то он так хорошо знал животных, убивая их, распяливая и свежуя, выскребая их мозги, что теперь мог воссоздать их в дереве ножом, которым раньше совершались человеческие жертвоприношения. На каждую фигурку он затрачивал по несколько месяцев, стараясь в любой линии передать каждый инстинкт, каждый порыв… это его успокаивало и отчасти исцеляло. Ему стало казаться, что к нему возвращается воля.
Однажды ночью, через год после рождения двенадцатого ребенка, Аарон вошел в свой дом. Комнаты были темны. Все спало под защитой своих тел. Он прошелся по комнатам, сделанным его руками, беззвучно, как когда-то ходил по глухим лесам. Он не заметил ничего необычного. Все было так, как он построил. Его семья жила здесь припеваючи.
Аарон уже перестал пытаться понять. Он погрузился намного глубже понимания, с непременным и досадным различением между миром колдовства и миром людей, между болезнью и здоровьем.
Он вошел в комнату, где когда-то спал с Эммой. Рядом с большой медной кроватью, в колыбели, спал младенец. Аарон неслышно подошел, так что жена не проснулась, и взял младенца. Пухлое горло плавно вздымалось, бледно-желтое в солнечном свете; крупное спящее личико ничего не выражало. Аарон достал из кармана нож, тот, которым вырезал фигурки, древний инструмент из гватемальских джунглей. На груди младенца вырисовывался полумесяц. Словно лунный серп. Или отпечаток каблука в пыли. Аарон перевернул младенца на живот и легко провел ножом вдоль позвоночника и по волосам, не режа, а лишь прощупывая твердый позвоночник в отблеске лезвия. Он поднял нож, и в тот же миг Эмма бросилась на него, вырывая нож и кусая за лицо, крича. Крик ее был столь ужасен, что Аарон понял: Эмма призвала все, чего он так боялся. Младенец тоже закричал. И в комнату ворвались дети…
* * *
– Аууууу! – завопила Энджи.
Перл вскинула голову.
– Что такое? – вскрикнула она. – Что не так?!
В бассейне Джесси тоже рыдал. По его блестящему лицу катились крупные слезы.
– Трэкер сказал мне что-то ужасное, – прокричал он, обхватив пухлыми руками кафельный край бассейна. – Но это неправда, неправда!
Энджи сидела в траве и вопила. Был ужасный запах. Фрэнни заплела цветы в кудряшки Энджи. Перл вскочила на ноги, пошатываясь, с тяжелой головой.
– Что случилось? – выкрикнула она.
– Малышке надо поменять подгузник, – сказала Фрэнни, – но я не хочу заниматься этим.
– Ах, да, – сказала Перл, потирая виски. – Какой переполох, да, всего-то. Я наверно задремала.
– Перл, – пропищал Джесси. – Это неправда, что Трэкер сказал про китов, да?!
– Почему на ней вообще подгузник? – спросила Перл. – Не лучше ли ей без него?
Она оцепенело посмотрела на Джесси. Он выпятил нижнюю губу. Глаза у него лезли на лоб. Он держался за край бассейна и качался в воде всем телом. Перл моргнула.
– Он сказал, их убивают, чтобы делать помаду. Сказал, что иногда их убивают, чтобы просто посмотреть, сколько весят их мозги.
Перл с грустью посмотрела на него. Она подумала, какие прекрасные песни поют киты. И как они приходят друг другу на помощь.
– Это правда, – сказал Трэкер.
– Не будь врединой, – сказала Джейн. – Ты все время норовишь сказать какую-нибудь гадость.
– Они скоро вымрут, – настаивал Трэкер. – Ты видишь их только, когда они мертвые.
…и какие они одухотворенные, подумала Перл. Когда вокруг столько воды, им наверно так легко медитировать.
В море, даже здесь, в море, окружавшем ее, Перл, и детей, все еще водились киты, они путешествовали и перекликались, перекликались друг с другом через тысячи миль и стремились друг к другу через немыслимые морские глубины, сквозь слабый и переменчивый морской свет, напевая свои песни, перекликаясь и храня верность друг другу…
Вот бы быть глубоководным ныряльщиком, узнать подобных созданий и столько всего испытать! В этом ведь был секрет женской загадочной улыбки, разве нет? В том, что она была глубоководным ныряльщиком и много раз умирала, что она жила жизнью темной и скрытной, вечной жизнью десяти тысяч ощущений.
Перл погладила детскую головку.
– Молодые киты, – сказал кто-то из детей, – за первые полгода набирают по несколько сотен фунтов в день.
«Это же кошмар, – подумала Перл, – растущий…»
Она оглядела детей по очереди. Сэма среди них не было. Он снова ускользнул от них и ушел в дом, к ней, к этой старухе, своей бабке. Перл всмотрелась в детские лица. Кто мог открыть дверь детского лица? Это все равно, что открыть дверь, за которой растет…
Что сказал Сэм, когда она его спросила, любит ли он ее, Перл? Да, сказал он. Да.
Но это была неправда. Он любил старуху.
Глава десятая
Бабка Сэма никогда не внушала Перл особой симпатии, но Сэм, конечно же, видел ее другими глазами. Старухе не нравилась Перл, и Перл ее за это не винила. За семь лет они ни разу не разговаривали друг с другом, и Перл это более чем устраивало, но ей хотелось бы, чтобы старуха держалась чуть менее вызывающе.
Иногда, видя их вдвоем через открытую дверь, Перл хотела ворваться и забрать ребенка, подальше от ее слов, от ее лица, казавшегося Перл таким ужасным. Но она не чувствовала себя вправе. Дело было в том, что эта старуха растила Сэма, в отличие от Перл. Старуха лучше заботилась о Сэме, чем Перл, всегда. Она научила его рассказывать сказки, а также слушать, когда ему рассказывают. Она ему рассказывала удивительные вещи. Что хорошего могла бы сказать ему Перл, если бы сама растила сына? Если ты напился и пытаешься при этом есть, старайся видеть себя в зеркале? Это было безнадежно. В саду росли высокие розы, и Перл подозревала, что они ее недолюбливают. Один раз она прониклась уверенностью, что занавеску, колыхавшуюся у окна, послали убить ее. Сплошной депресняк, этот ее колеблющийся мир. Что бы она могла сказать ребенку? Какую надежду дать? Иногда она просыпалась ночью и видела пятьдесят птиц, мертвых, но застывших в живых позах, разбросанных по ее постели. Они поднимались со стоном и пропадали. Она потела. Она дрожала. Глаза ей застилали разные создания – скачущие, роющие, летящие, гнездящиеся. А любовь казалась ей королевством, из которого ее изгнали. Все эти вещи появлялись, словно струпья на ее душе, корка, закрывавшая ее душу от света. Как бы она могла рассказать это Сэму? Он был ее страхом.
Он был ее страхом потому, что любил старуху. То, как она виделась Перл, был сплошной ужас. Сэму она виделась совсем иначе. Как бы они могли поладить? Для Перл она была существом столь первородным, принадлежащим миру столь мало сознаваемому, что лучше было ее не замечать. Другие так и делали. Они, насколько она понимала, забыли о ее существовании. Они больше верили в Эмму. Сэм заботился о нуждах своей бабки, а других она не беспокоила. Она вела полуживотную жизнь у себя в комнате, но ведь и получеловеческую, не лишенную достоинства грозной матроны, с лицом, напоминавшим, в силу возраста и убеждений, ударное оружие. Иногда она улыбалась Перл из-за этого лица, и Перл беспомощно улыбалась в ответ с болезненным чувством, что она имеет дело с Богом.
