Чуть позже той ночью меня разбудил Митя и сказал, что под нашими окнами на улице происходит скандал. Я накинула на плечи шаль и вышла на балкон. На улице трое мужчин в женских платьях танцевали и пели песню «Черный ворон». Мне никогда не нравилась эта народная песня.
Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не дождешься.
Чёрный ворон, я не твой!
От шума проснулись соседи, многие из которых вышли на балконы и принялись кричать на мужчин внизу. Те только стали громко смеяться. Один из мужчин показал на меня пальцем, потом они взялись за руки и стали петь еще громче.
Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не дождешься.
Чёрный ворон, я не твой!
– Даже отсюда видно, что они в париках, – заметил Митя, – и рты у них накрашены, причем очень плохо. Как у клоунов.
Отнеси платок кровавый
К милой любушке моей.
Ей скажи – она свободна,
Я женился на другой.
Ей скажи – она свободна,
Я женился на другой.
– Сумасшедшие пьянчуги, – сказала Ира и положила руку на мое плечо. – Пошли в дом, мама.
– Они ни перед чем не остановятся, – сказал Боря после того, как я рассказала ему об этом инциденте. – Пока не сведут нас в могилу, они не успокоятся. Я уже написал письмо в Кремль с просьбой дать нам с тобой разрешение на выезд из страны.
– Ты даже меня не спросил? А что, если я не захочу эмигрировать?
– Не захочешь?
– Ты со мной даже не посоветовался.
– Я еще не отправил это письмо.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Я не смогу уехать без тебя. Пусть уж лучше меня сошлют в лагеря.
– А что станет с моей семьей? Ты об этом подумал?
Он ответил, что мы что-нибудь придумаем. Я не знала, что он уже обсудил этот вопрос со своей женой. Он спросил ее о том, поедет ли она с ним в эмиграцию, и та ответила, что никогда не уедет из России. Она сказала, что Боря может уезжать, но они с сыном останутся в СССР и отрекутся от него после того, как тот уедет.
На следующий день он сообщил мне, что порвал свое письмо в Кремль.
– Как я могу жить в другом городе, смотреть в окно и не видеть моих берез? – сказал он.
Борис решил, что не допустит того, чтобы его выдворили из страны.
Я понимала, что он никогда не эмигрирует. Он не смог бы прожить без России. Он бы никогда не смог оставить эти леса, снег, сорок, белок и свои прогулки. Он не пережил бы расставания со своей дачей, садом и привычным образом жизни. Он бы скорее умер предателем в России, чем свободным человеком на Западе.
Боре запретили получать почту, отрезав его связь с миром, однако вскоре адресованные ему письма стали появляться у меня под дверью. Некоторые письма были в конвертах с почтовым гашением, некоторые – без него, на некоторых стоял обратный адрес, а на некоторых нет. Каждое утро мы с Ирой собирали пачки писем и заворачивали их в оберточную бумагу. Потом на электричке ехали в Переделкино, где в маленьком доме нас ждал Боря. Я превратилась в его почтальона.
Ему написали Альберт Камю, Джон Стейнбек и премьер-министр Неру.
Он получил письма от студентов из Парижа, художника из Марокко, солдата с Кубы, домохозяйки из Торонто. Он открывал каждый конверт, и его лицо светлело.
Одно из самых интересных писем пришло от молодого человека из Оклахомы. Этот молодой человек писал о том, что недавно расстался с любимой и как роман «Доктор Живаго» тронул его сердце. Адрес на конверте был написан следующим образом: «Борису Пастернаку, Россия, где-то под Москвой».
Боря лично отвечал на все полученные письма летящим, изящным почерком, исписывая десятки страниц фиолетовыми чернилами. Он писал, пока не начинали болеть рука и спина, и отказывался от помощи. Он не хотел, чтобы кто-то другой писал под его диктовку.
– Я хочу прикоснуться к ним рукой, – объяснял он.
Но были и те письма, на которые он не отвечал. Это были письма от тех, кто ненавидел его и поддерживал политику государства. Несмотря на то, что Боря отказался от Нобелевской премии, в стране были те, кто хотел, чтобы витающий в облаках опустился на землю. Эти люди хотели поставить Борю на колени, хотели, чтобы он склонил свою голову. Он не собирался этого делать, но и не хотел вступать в дискуссию с такими людьми. Для меня, а также многих наблюдавших за его бездействием со стороны, его поведение могло бы показаться проявлением слабости.
Если Борис решил ничего не предпринимать, то я не собиралась сидеть, сложа руки.
Я встретилась с Григорием Хесиным
[29], которого знала еще со времен работы в «Новом мире».
Он вполуха выслушал то, что я хотела ему сказать, и, когда я закончила, ответил, что ничем не может мне помочь.
– Борис Леонидович не является членом Союза писателей, поэтому эта организация не несет перед ним никаких обязательств и не может защищать его права, какими бы они ни были.
Я вышла из его кабинета и тут же столкнулась с человеком, который предложил мне выход из ситуации.
Этим человеком был некий Исидор Грингольц, которого я пару раз видела на чтениях Бориса. Это был презентабельного вида молодой человек в европейском костюме, со светлыми волнистыми волосами. Он говорил мне, что сделает все, чтобы помочь Борису, а я, даже не знаю почему, кивала каждому его слову.
Мы пошли ко мне домой, где и приступили к разработке плана действий. После нескольких часов споров с участием Иры и Мити Исидор сказал нам, что единственная надежда Бориса – это письмо-прошение к Хрущеву с просьбой простить его и не высылать из страны. Я колебалась, потому что понимала, что мне будет сложно убедить Борю подписать такое письмо, которое к тому же составил незнакомый ему человек. Но Исидор говорил очень убедительно, и в конце концов я поняла, что другого выхода у меня просто нет.
Исидор сам написал первый вариант письма, а я отредактировала текст, чтобы он больше походил на Борин, после чего отвезла это письмо в Переделкино. Борю настолько измотало все то, что произошло с ним в последнее время, что когда Ира спросила, подпишет ли он письмо, то у него не было сил повысить на нее голос, и он взял ручку.
