– За что ж мне проклятье такое? – бурчал рядовой, пытаясь сапогами раскидать снег перед узким колесом кареты. – Хорошо, хоть не весь этап набился…
Этим ясным морозным утром конвой получил приказ срочно отправить тюремный экипаж за единственным заключенным, которого доставили поездом из Одессы для проведения допроса в Третьем отделении. Еще перед посадкой в вагон подследственного заковали в наручники, поэтому сопровождение кареты конными жандармами начальство посчитало излишней роскошью, и гонять коней по такому лютому морозу ради единственного арестанта шестидесяти пяти лет отроду, не стали.
После нескольких попыток освободить колеса, почти по самую ось увязшие в сугробе, жандарм вспомнил о своем свистке, на протяжный и высокий звук которого из подворотни тут же выбежал грузный, усатый городовой.
– Что стряслось? Что? – полицейский тут же подскочил к задней двери кареты, которая оказалась надежно запертой.
– Ну давай, служивый, помогай… Сам не сдюжаю, – жандарм развел руками и рукоятью кнута указал на колеса.
– Раз, два… В раскачечку! – довольный своей находчивостью, возница хлестнул кобылу и расплылся в улыбке, представляя, как там, позади кареты, пыхтит от натуги городовой. Вечная конкуренция между ведомствами в этот раз закончилась в пользу жандармерии.
– Спасибо, браток! – сжалился над городовым жандарм, после чего, освободившаяся из снежной ловушки карета продолжила свой путь, до конца которого оставалось проехать буквально несколько домов.
Неспешным шагом уставшая кобыла притащила экипаж с зарешеченными маленькими окошками к высокой арке, встроенной в высокую стену, отгораживающую внутренний двор тюрьмы Третьего отделения от тротуара Пантелеймоновской улицы.
– Открывай, Сенька! – громогласный крик возничего заставил караульного выйти из своей полосатой будки и поднять шлагбаум, перекрывавший въезд во двор.
– Чё везешь, Михей? – гаркнул в ответ караульный, с трудом выговаривая слова замёрзшими губами – через несколько минут его уже должны были сменить.
– Знамо чё! Арестант мороженый! Одна штука! – зычный и грубый смех жандармов увенчал этот взрыв остроумия и тощая кобыла, поматывая ушами, потащила свои оглобли во двор.
Услышанный сквозь зарешеченные, но не застекленные окна кареты, этот диалог внушил узнику робкую надежду на скорое завершение его мучений. Промерзшие наручники скоро снимут, и прекратится это нестерпимое жжение холодного металла о растертые раны на руках.
* * *
– Горянский… Федор Дмитриевич, – дознаватель вслух зачитал титульный лист дела, прибывшего вместе с арестованным, после чего перевернул страницу. – Тэкссс… Одесса, Екатерининская, 4. Вероисповедания христианского. Служит в Императорском Новороссийском университете. Историко-филологический факультет. Преподаватель. Практикует литературную деятельность.
Тучный пожилой мужчина в сером пальто, накинутом поверх суконной рубахи, в которой его и взяли в Одессе, с силой растирал кисти своих освобожденных от наручников рук, все еще дрожа от холода.
– Пишете? – чиновник Третьей экспедиции Георгий Саввич Еремин пристально взглянул на арестованного, пытаясь зафиксировать для себя его выражение лица в тот момент, кода он говорит правду.
Литератор, изможденный пребыванием в одесском тюремном замке и долгим этапом, будто не услышал вопроса и продолжал разглядывать свои покрасневшие руки.
– Горянский! – дознаватель устало посмотрел на публициста и достал папиросу. – Курить желаете?
Впервые за последний месяц старик почувствовал себя спокойно. Бежевые стены кабинета, большие окна без решеток, такое непривычное тепло и много солнечного света.
Обстановка, в которой он волею судьбы оказался, настолько контрастировала с темно-зелеными тонами коридоров одесской тюрьмы, с ее спёртым, влажным воздухом, что на мгновение литератор ощутил облегчение:
– Буду… Мне бы еще… воды.
Еремин потрудился встать, чтобы наполнить водой из графина стеклянный стакан.
Выпив за несколько больших и жадных глотков всю воду, Горянский, с трудом преодолев боль в суставах, прикурил от спички, которую ему поднес дознаватель.
– Где я? – спросил пожилой мужчина, осмотревшись по сторонам.
– В Третьем отделении, в Петербурге, – затушив спичку, ответил Еремин.
Лузгин утром передал ему ключ и посоветовал воспользоваться своим кабинетом на втором этаже, окна которого выходили на юго-запад, на набережную Фонтанки, от чего во второй половине дня натертый до блеска паркетный пол щедро заливался солнечным светом. Сам же адъютант пообещал спешно закончить свои дела в Кронштадте и прибыть как можно скорее для участия в допросе.
– Зачем меня сюда привезли? – пробормотал Горянский. – Неужели нельзя был повесить меня дома?
– Не будьте таким пессимистом, Федор Дмитриевич. Обвинение серьезное, да… но! Многое зависит от вашего поведения, от вашей искренности и чистосердечности, – Еремин тоже закурил, после чего сел за стол и принялся изучать папку с делом арестованного. – Так вы пишете?
– Уже нет. Теперь не знаю даже, смогу ли держать перо, – Горянский продемонстрировал свои дрожащие руки с неестественно согнутыми от переохлаждения пальцами.
– Тэксс… – Еремин часто барабанил пальцами по крышке стола, будто примеряясь, с какой стороны подступиться к филологу. – Императорский университет… Императорский, понимаете, Федор Дмитриевич. Как же вас так угораздило…
Горянский, докурив папиросу, затушил ее о край пепельницы и принял смиренную позу, положив руки на колени. Из первого своего тюремного опыта в Одессе он извлек важный урок – с этими людьми о чем-то спорить, и уж тем более, что-то доказывать – дело совершенно неблагодарное. Его все равно не поймут.
«Скрытный. На вопросы отвечает неохотно. Склонен к нервическим припадкам» – эту пометку, сделанную на второй странице аккуратным почерком какого-то полицейского чина из Одессы, Георгий Саввич зачитывать вслух не стал, но принял информацию к сведению.
– За что арестованы? – дознаватель неожиданно громко закричал, да так, что филолог вздрогнул.
– Там же все детально написано, господин жандарм… – Горянский, сохраняя остатки душевного равновесия, снял коричневый шерстяной шарф, который ему в последний момент успела накинуть на шею супруга.
Еремин встал, обошел стол и наклонился к арестованному так близко, что кожей почувствовал его тревожное дыхание:
– Мы не жандармы. Запомните, профессор, или как там вас… Мы – не жандармы. Вам бы лучше не запираться. Каторга покажется вам манной небесной по сравнению с тем, что я вам могу устроить в карцере.
Отведя голову назад, Горянский, чтобы не видеть злобного прищура дознавателя, закрыл глаза.
– Императорский университет! – продолжал кричать Еремин, вернувшись на место. – И ты, старый, плешивый писака, решил собрать деньги для организации покушения на императора?!
