– Дворник? – опять вслух произнес капитан, оторвавшись от спичек. Через секунду он уже пересматривал ту часть своих записей, которые касались допроса одесского литератора.
Допустим… Дворник нанимает копачей, ставит им задачу…
– Нет, это нелепо.
Лузгин опять принялся укладывать спички, погрузившись в раздумья. Заговорщики очень тщательно соблюдали правила конспирации. В доме хранился нитроглицерин, там нашли электрическую батарею. Довольно странный комплект для мещанской семьи, да и задача выкопать тоннель такова, что любой пришлый работник заподозрит неладное.
«Остается только ненависть. Ничто так не может сплотить людей в выполнении любой, даже сверхсложной задачи, как ненависть. В нашем случае – это ненависть к императору» – резюмировал Лузгин, уложив последний ряд спичек в картонную коробку.
Опустив руки в карманы своего домашнего костюма, капитан насладился идеальным видом палочек, после чего безжалостно высыпал их опять на стол.
«Уже месяц как тебе понятно, что это организованная группа, собравшаяся для того, чтобы убить императора… Ты ходишь по кругу, капитан…» – недовольный продуктивностью своей мысли, Лузгин нажатием пальцев переломил одну из спичек. Теперь она была полностью непригодна для установления идеального порядка в коробке и отправилась в корзину.
Убить императора. Зачем? Неужели Дворник считает себя неуловимым и бессмертным? Он будет убивать каждого следующего царя?
– Нет… Им нужен именно Александр второй… Только Александр второй… – прошептал Лузгин.
Он резко встал из-за стола, и рубанул по воздуху рукой, от чего пламя свечи, поддавшись движению воздуха, заколыхалось, меняя свой цвет с желтого на голубоватый.
Хорошо… Ненависть к императору. Личная? Вряд ли… Скорее, это неприятие его действий. Каких?
В душе Лузгина начинало скапливаться необъяснимое раздражение и злость. Ход его мысли уже который раз приводил адъютанта в тупик. За четверть века своего правления деятельный император затеял столько реформ, что если исследовать их последствия, если искать группу людей, обиженных или ущемленных этими последствиями, то жизни не хватит, чтобы докопаться до истины.
Совладав с собой, Лузгин взял следующую спичку.
Убить императора… Убить его из ненависти за сделанное. На трон придет другой. Этот другой, в понимании заговорщиков, должен что-то делать иначе. Допустим, это будет более деятельный человек со свежими мыслями, твердой рукой и ясным представлением о справедливости. Где гарантия, что эти представления совпадают с их видением будущего? Никакой гарантии. Если только они не знают, кто придет к власти. Или тот, кто их подталкивает к решительным действиям, этого не знает. И тогда у заговорщиков вообще могут быть одни цели, а у силы, их поддерживающей и организующей – другие.
Картина начала вырисовываться. Лузгину показалось, что он разорвал замкнутый круг, по которому ходил уж которую неделю.
«Инакомыслие сейчас не преступление» – подумал Лузгин, вспоминая шефа, Великого князя Константина, известного своими либеральными взглядами. Мода на крамольные речи распространилась по всем петербуржским салонам и студенческим аудиториям, но между мыслью и действием целая пропасть.
Решиться на грех цареубийства, поставить себя вне закона, пожертвовать ради конспирации спокойной и сытой жизнью, семьей, будущим… «Похоже, в этом брожении успела образоваться закрытая каста убийц, не знающих страха…» – Лузгин остановился в размышлениях, поймав себя на мысли, что уходит постоянно в философию, мешающую предметному рассуждению. На это нет времени.
Из десятка преступников известны двое: барышня, не обделенная красотой, решимостью, театральными талантами и мужчина, отвечавший за деньги. Дворник.
Способ совершения покушения очень трудоемкий и дорогой. Если вы на нелегальном положении, то вам постоянно будут нужны наличные. Со способом их получения Лузгин примерно разобрался. Это добровольные пожертвования, как те, что собирал Дмитрий Федорович Горянский в Одессе. Литератору удалось передать группе полторы тысячи рублей, что очень мало для их бюджета. Только за дом было заплачено две с половиной тысячи. Если учесть перемещения по стране, закупку химикатов или уже сразу динамита, если посчитать, сколько необходимо на обустройство типографии, разного рода подкупы и взятки, то сумма получалась более, чем приличная – не менее пятидесяти тысяч рублей.
Наивный Горянский полагал, что делает доброе дело и рассекретился. Сколько подобных литераторов еще может быть в крупных городах? Почему ни один их них не попался? Наверняка теперь, после ареста одессита, Дворник насторожится и оборвет контакты с подобными персонажами, если они вообще существуют. А деньги нужны постоянно… значит, существует и другой, более надежный источник.
Красивая женщина подсказала Горянскому, как применить собранные пожертвования, указала адресата. Тогда можно считать, что известен третий член группы.
– Нет…
В доме была одна и молоденькая. Значит исполнители и те, кто их финансирует, разделены. Эта женщина из другой касты, она дирижирует и находится в тени. Вступает в контакт с Дворником только в случае необходимости. А может быть, вообще не видится с ним. Что мешает наладить передачу денег без личного свидания, которое может быть слишком рискованным? Женщина не скрывается, она на виду, на людях, а Дворник прячется.
– Да… Как и где теперь её искать? – в голосе Лузгина опять сквозило раздражение.
Больше всего сейчас Лузгин корил себя за сердобольность и легкомыслие. Ни в коем случае не следовало отправлять Горянского в камеру. Нужно было вытянуть из него все, что ему было известно. Теперь следствие имело лишь довольно расплывчатый портрет женщины, знавшей Дворника лично – рост выше среднего, статная, с прекрасной фигурой и пронзительно красивыми глазами. Над верхней губой, ближе к уголку рта слева имела маленькую родинку. Одета по последней моде и, без сомнения, принадлежит к высшим кругам общества.
После допроса Лузгин и Еремин делали доклад Дрентельну в присутствии всех чиновников, имевших к делу непосредственное отношение. Начальник третьего отделения одобрил план работы с арестованным на завтра и отпустил всех с Богом, отдыхать. А утром в камере нашли уже охладевший труп литератора.
Первое, что бросилось в глаза Лузгину, так это то, что тело профессора висело на шарфе, практически касаясь ногами пола. Шарф растянулся. Мог ли старик, пребывающий в расстроенных чувствах, уже решившийся на откровения, пойти на самоубийство? И если даже такое решение было им принято в одиночной камере, почему он этот шарф не распустил на нитки? Там было вполне достаточно шерсти, чтобы свить вполне приличной толщины веревку.
Очень сомнительным выглядел и выбор места крепления шарфа – внутренняя решетка, закрывавшая маленькое окно на высоте немногим более человеческого роста. Арестанту нужно было забраться на табурет, потянуться к самому верхнему пруту решетки и намертво там привязать один конец шарфа, после чего он сделал петлю и накинул на шею. За это время, не единожды потянув шарф, Горянский должен был понять, насколько сильно он тянется.
