– Не хочу. Гофмейстер доложит по службе о моем интересе, и понесутся по коридорам слухи, да кривотолки. Потом объясняться с дворцовой полицией, с министерством внутренних дел, и начнется… Хочешь завалить работу – собери двух генералов на совет, как говорится…
– Кривотолки и так уже по коридорам витают, Леонид Павлович. После досмотра служебных помещений, разве что глухой и слепой во дворце не знают, что бомбу искали. Этот ваш Еремин, будь он не ладен, настращал всех так, что у поварят губы до сих пор дрожат.
– Эх, стервец… Просили же его тактичней быть… – с сожалением заметил адъютант.
– А что, и правда бомба может во дворце быть? – с беспокойством спросил Фарафонтов.
– На то и ищем, чтобы не случилось такого позора, как на железной дороге, – уклончиво парировал капитан. Доверительные отношения со старшим камер-фурьером он ценил, но границы дозволенного в беседе все же, соблюдал.
– Болею я тут… невмоготу мне больше. Все нервы истрепал. Хорошо фрейлинам – знай, носи себе шифр, да по приемам разъезжай. Чем там думать? Нечем. Тогда и волноваться нечем, – Фарафонтов испытывал к фрейлинам отдельную неприязнь, потому как считал их существами легкомысленными и сварливыми, единственной целью которых было покрутиться при дворе, да найти себе достойную партию. – Хочу в летнюю резиденцию податься. Какой порядок я бы там навел! Я же знаю каждый сервиз, каждый уголок, каждое дерево в парке! Не посодействуете, Леонид Павлович?
[31]
Обычно холодные серые глаза камер-фурьера светились такой надеждой и признательностью, что Лузгин вынужден был всерьез задуматься, как помочь пожилому служаке провести последние годы своей дворцовой карьеры на южном берегу Крыма:
– Обещаю, что похлопочу. Это в моих силах…
– Вот, не ошибался я в вас, Леонид Павлович, – улыбка тронула тонкие губы старшего камер-фурьера, и он достал из внутреннего кармана прошение о переводе. – Или, может, на кого другого написать, повыше? Что посоветуете?
Лузгин взял листок бумаги, исцарапанный пером, прочел его и уверенно ответил:
– Прошение не понадобится, дорогой Матвей Маркович… Все сделаем в приказном порядке. Только не время сейчас… Давайте весной, а? Вот справимся с делами во дворце и обещаю – в апреле уже будете приборы в Ливадии пересчитывать.
Отложенная мечта, конечно, оптимизма Фарафонтову не добавила. С другой стороны – старший камер-фурьер отлично понимал: подай он прошение от своего имени, без всякого покровительства, шансов на то, чтобы сменить Петербуржские туманы на черноморский бриз, будет минимум. Куда ему тягаться с теми пронырами, что имеют протекцию.
И вот теперь, пребывая в надеждах о светлом будущем, Фарафонтов который день подряд со свойственной ему основательностью проводил каждое утро по нескольку часов у черного входа. Он здоровался с каждой прачкой, с каждым полотером, потом оценивал их внешний вид и следил, не топорщатся ли карманы.
Осмотр помещений дворца, который сделал Еремин (Фарафонтов был у него гидом) совершенно ничего не дал, кроме возникших тревожных слухов. Для очистки совести Лузгин попросил старшего камер-фурьера, служившего при императорской семье уже не один десяток лет, посмотреть за приходящими в хозяйственную часть. Капитана интересовало, кто идет на службу со свертками, сумками или мешками. Отдельно был организован досмотр всех коробов и корзин от поставщиков двора Его величества и всяких посылок, доставляемых курьерами. Переворачивали даже зелень и свертки с сырами прочей снедью, прежде чем отдать их на кухню, что вызывало бурю возмущения у кухмейстеров и кондитеров.
– Мое почтение, Матвей Маркович! – плотник Стёпка Батышков, парень видный, с густой шевелюрой и плотной бородой, быстрым шагом, почти бегом, прошел в ворота. – Что это вы тут торчите который день?
– Порядок навожу… камер-фурьеров своих гоняю. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не опоздал! Гофмейстер выговор мне сделал. А чего мне за них отвечать? – Фарафонтов окинул столяра взглядом. Ничего лишнего. Карманы плотно прилегают, руки свободны. На пуговице, по последней моде, висит небольшой узелок с едой для обеда.
– Так застудишься, Матвей Маркович! Хоть бы внутри стоял… – сердобольный столяр широко улыбнулся, обнажив ровные белоснежные зубы.
Табаком Стёпка не баловался, спиртным от него никогда не пахло, да и работа у него спорилась: Батышкову два раза говорить было не нужно. А уж, как полировал, стервец! Любой лак после его руки становился, словно зеркало – блестел отсветами, и можно было рассмотреть себя, будто в зеркале. Статный и остроумный, Степан стал желанной мишенью для многих барышень, служивших во дворце, но попытки их обратить на себя внимание оказались безуспешны – столяр вел себя во отношении слабого пола сдержано. Тем более, что старший вахмистр Гуляев прочил ему свою дочь Прасковью – красавицу и умелицу.
– Продрог уже… – Фарафонтов, потирая покрасневшие на холодном ветру руки, хлопнул Стёпку по плечу. – Пошли, сил моих уже нет…
– Так, а всех посчитал? – сквозь смех произнес Стёпка, замедлив шаг, чтобы пропустить вперед закоченевшего камер-фурьера.
– Всех, всех… – у Фарафонтова уже зуб на зуб не попадал.
«Ну ничего… Еще немного, и в Ливадию…» – Матвей Маркович в красках представил себе свой любимый угол пляжа, где волны, разбиваясь о валун, раскидывали брызги и пену на несколько метров вокруг.
– Там тебе, Степан, задание будет. Стол красного дерева в кабинете Его величества полировать. Мои охламоны вчера на него графин уронили. Хрусталь к чертям, на коврах вода, стол изодран осколками. Ну как их после этого не казнить, а?
– Не переживай, Матвей Маркович! Будет стол как новый, я как раз, пасту вчера свежую принес, как знал, что тебе помочь нужно будет! Откладывай пока свою казнь! – Степан сегодня проспал, потому поторапливался и слова эти крикнул старшему камер-фурьеру, убегая вниз по лестнице, ведущей в подвал, где под караульным помещением находилась плотницкая.
«Гуляев не дурак, что Степку за Прасковью сватает, с таким девка не пропадет, и руки откуда надо растут, и голова на месте…» – Фарафонтов дышал на руки, пытаясь совладать с мелкой дрожью, напавшей на него от холода.
«Нет, хватит уже… Сколько можно… Ничего не нашли, ничего не носят, ничего не будет… Надо бы капитану успокоиться…» – наслаждаясь теплом, старший камер-фурьер отправился восвояси, наводить порядки в сложном дворцовом хозяйстве.
Степан же, резво скинув не по погоде легкое пальтишко, взялся за ревизию своего плотницкого ящика, где, согласно его привычки, инструмент должен быть разложен идеально настолько, что даже при резвом шаге не издаст ни звука. Для себя Степан Батышков дано определил, что как бы там ни сложилось, он не пропадет. Самое его большое богатство – это сильные руки, четкий глазомер и умение быть невидимым для хозяев. Был Степка, оторвиголова, да весь вышел, а на том месте, где он беззвучно работал – чистота идеальная, да полировка первоклассная, достойная дворца Его императорского величества. Слава о его полировке пошла еще с того времени, как его взяли плотничать на императорскую яхту.
