– Главный предмет внимания находится за углом справа, – предусмотрительно заметил Гурьев, вызвав у Лузгина череду мыслей, которые тот не захотел высказать вслух. Нет помощника хуже, чем инициативный профан. Уже везде был, уже все посмотрел, ко всему прикоснулся.
– Опустите свечу…
Адъютант, присел на корточки, так, чтобы детально рассмотреть картину.
Правильные черты лица, не искореженные предсмертной гримасой, светлые волосы… Тело лежит на спине, ноги широко расставлены. Левая рука неестественно загнута назад и её ладонь находится под поясницей, а правая окинута в сторону и в кисти её покоится револьвер Смит-Вессона с шестидюймовым стволом. На расстоянии четырех пальцев влево от застегнутых пуговиц мундира – аккуратное пулевое отверстие. Под телом большая лужа крови.
– Посветите ближе!
Гурьев нагнулся, чтобы поднести подсвечник и тут же услышал глубокий выдох адъютанта, выражавший либо разочарование, либо негодование.
– Ммм-да… – многозначительно закончил адъютант, осмотрев покойного.
Гурьев, преодолев боли в пояснице, неистово мучавшие его последнее время, разогнулся, и почти шепотом спросил:
– Как понимать этот ваш возглас? Просветите, Леонид Павлович, я пребываю в недоумении.
– Это лейтенант Алексей Крапов. Федор Сергеевич, велите принести керосиновую лампу! Так работать не пристало. Две керосиновые лампы, три, сколько найдете… – Лузгин подавил в себе приступ раздражения.
Пока Гурьев отдавал поручения полицмейстеру, пока принесли керосиновые лампы, адъютант при свете единственной пребывавшей в его распоряжении свечи попытался осмотреться. Сервант с небогатым набором посуды, несколько ящичков для всяких мелких полезностей и пузырьки с лекарствами и микстурами, каждый из которых адъютант открыл и понюхал.
Платяной шкаф не являл собой образец военного порядка, особенно в той его секции, которую занимала гражданская одежда. Быстро вернувшийся Федор Сергеевич застал адъютанта за изучением его содержимого.
Не сделав пока никаких выводов, Лузгин переключился на остальной скудный и небогатый интерьер. Лейтенант явно не страдал от избытка банковских билетов.
Жилище холостяка могло о нем рассказать не слишком много. Дешевые обои, видавший виды диван, круглый стол на четырех ножках, стоявший между окнами, но смещенный вправо. Четыре стула… Стоп. Один под окном, три задвинуты под стол, который явно двигали.
Посветив свечей низко над полом, Лузгин обнаружил отпечатки ножек стола, и они не соответствовали его нынешнему положению.
– Вашблагородь… – комната одномоментно осветилась парой ламп, которые принес полицмейстер.
– Так и стойте, сюда не заходите! – скомандовал Лузгин. – Эту комнату осматривали?
– Никак нет, вашблагородь! Только окна открыл! – громко доложил полицмейстер.
– И хорошо… Дайте… – одна из ламп перекочевала в руки Лузгина, который поставил её на пол, после чего проверил барабан револьвера. В нем не хватало одной пули.
– Нусс… – адъютант тщательно ощупал карманы покойного и, удовлетворенный своей находкой, подозвал Гурьева. – Федор Сергеевич, подержите лампу… Спешно расправив сложенный в несколько раз листок, адъютант, напрягая зрение, попытался разобраться в этом неразборчивом, мелком почерке.
«Терпеть больше такого унижения не могу. Или с ней, или на том свете. Прощайте, друзья.»
Вопросительный взгляд Лузгина, брошенный на начальника минного класса, поставил того в тупик и Федор Сергеевич, тут же парировал:
– Я же говорю, самоубийство…
Адъютант, как обычно кивнув несколько раз, взял лампу в правую руку и принялся изучать обстановку.
– Федор Сергеевич, вы не находите странным, что записка во внутреннем кармане?
– Совершенно не нахожу, Леонид Павлович. Лейтенант пребывал в неуравновешенном состоянии. Кто знает, что у него было на уме?
– Не скажите, дорогой мой… – Лузгин продолжал светить себе, осматривая оконные рамы. – Самоубийство – дело публичное. Записка должна быть на видном месте, рядом с чернильницей. Вы видите чернильницу?
– Никак нет, Леонид Павлович… – тихо ответил Гурьев, будто пытался не отвлекать адъютанта от хода его мысли.
– Конечно. Она при входе на верхней полке этажерки. Внутрь там вставлено перо. Не удивлюсь, если и чернила там подсохли давно. Как думаете, пребывая в душевном волнении, имея перед собой заряженный револьвер, офицер, который не заботился о слое пыли в своем жилище… – Лузгин демонстративно повел пальцем по верхней грани дверцы шкафа, и на его желтой перчатке осталась темная грязная полоса. – Этот офицер, он перед тем, как стреляться, отнесет чернильницу на место?
– Что вы хотите сказать? – удивился Гурьев. Полицмейстер, замерший в дверях с лампой в руке в положении вокзального фонаря, тоже с интересом наблюдал за ходом мысли стремительно ворвавшегося в расследование капитана второго ранга из Петербурга.
– Еще не готов сформулировать… Сейчас. Гурьев перевесился наружу через оконный проем. – А двор, как я погляжу, почти глухой?
Торцом к офицерскому зданию стоял служительский флигель, но вход в него был с обратной стороны и все тропки шли в сторону арки в каменном заборе, до которой было метров тридцать от окна. В сторону этой же арки вела пара глубоких следов, начинавшихся от окна.
– Вот как бывает, Федор Сергеевич, если бы не свежий снег, я бы еще сомневался…
Лузгин, переложив лампу из одной руки в другую, подошел к соседнему окну, от которого начинались следы в снегу, и кончиками пальцев демонстративно приподнял короткий хвост веревки, привязанной к оконной ручке.
– Я имел сначала мнение по поводу того, что веревка была приспособлена для более плотного закрывания оконной рамы, все-таки она уже от старости рассохлась… Допустим, что веревка на углу рамы могла бы и перетереться… Но это – в летнее время. На зиму щели забивают всё же шнуром, чтоб не дуло. Но еще там внизу свежайшие следы. Слава Богу, что вы не догадались исследовать место снаружи. Что скажете, Федор Сергеевич?
– Пребываю в недоумении, – честно и быстро ответил Гурьев. – Уж просветите, если не все так безнадежно. Мне еще военному губернатору докладывать.
Лузгин внимательно посмотрел на срез веревки и еще раз, убедившись в своей правоте, покивал головой:
– Хотите знать?
– Непременно! – ответил Гурьев. – Поди прочь, охраняй вход, как предписано! – это было адресовано уже в сторону полицмейстера, собравшегося было немедленно покинуть квартиру.
– Погодите, милейший! – остановил его Лузгин. – Окна вы открывали?
– Так точно, ваше благородие! – отрапортовал служивый, вытянувшись в струну.
– Вспоминай, веревка была заправлена под закрытую раму?
Полицмейстер впал в ступор:
