– Можно сказать и так… – Михеев откусил кусок сахара и, прищурив левый глаз, отпил горячий чай.
– Но ты же должен был посоветоваться со всеми членами Комитета, – ровным голосом, но требовательно спросила с него Софья.
– Соня, если я каждый раз буду собирать Комитет по таким пустякам, то нам некогда будет заниматься главной задачей, – Михеев начинал раздражаться и где-то в глубине души пожалел, что позволил себе ночное наслаждение Сониным телом. Теперь их отношения перешли в качественно другой уровень. В её словах появился некоторый укор. Раньше она не позволяла себе упреков, могла спорить, доказывать, злиться, но это всегда был разговор товарищей.
– Тогда хотя бы мне аргументируй. Мы лишились доступа к арсеналу, Потеряли идейного товарища. Твои доводы должны быть очень весомы, чтобы я тебя поняла…
Михеев, не скрывая злости, вскочил с места, и рукой резко провел по своим густым русым волосам, заставив длинную челку откинуться назад.
– Его любовь погубила, Соня! Я же сказал, покончил с собой из-за несчастной любви!
Голос Михеева был от природы зычным, но когда он выходил из себя, его было слышно за версту. К тому же, он принялся опять неистово ходить от окна к камину, отбивая громкие шаги.
– Остынь! – строго произнесла Софья. Я всегда ставила тебя в пример, как образец хладнокровия. Что случилось? Или ты сомневаешься, сожалеешь о содеянном? Так время вспять не повернуть. Сядь!
Михеев, сделав к стулу два больших шага, сел на него так, что затрещала спинка. Этот звук будто привел его в чувство, и внезапная вспышка гнева затухла так же быстро, как и разразилась.
– Первое. Жандармы сапёра нашего, похоже, раскусили. Тот офицер, которого поначалу арестовали в подозрении о краже запалов, он каким-то странным образом оказался на свободе. Джованни его запомнил в ресторации в обществе этого Лузгина. Так вот, каково же было его удивление, когда тот пришел покупать билеты в театр в Петербурге! Он же должен быть здесь на гауптвахте.
Софья лишь кивала, внимательно слушая Дворника. Нужно было однозначно что-то с ним делать – Михеев стал слишком нервным и раздраженным, что ему было совершенно не свойственно, даже в моменты самой отчаянной опасности.
– Это значит что? Они будут искать в гарнизоне. Так я рассуждал. Но это ладно… Допустим, сапёр мог бы написать рапорт, уехать куда-нибудь в Варшаву, или на воды, потом вообще мог бы тихо скрыться, но он словно с ума сошел.
– В чем это выражалось, и почему ты молчал? – спросила Софья.
– В один прекрасный день он не поленился, испросил увольнение и отправился в Петербург, прямо в театр.
Вопросительный взгляд белошвейки означал, что она прониклась беспокойством своего соратника.
– Так вот… в ультимативной форме сапёр сообщил Джованни, что требует, чтобы ему вернули любовь, иначе жизнь ему не мила, и он всех сдаст…
– Да что ты… – иронично отреагировала Софья. – И свою любовь тоже?
– Послушай, я не знаю, что у него там в голове приключилось. Итальянец говорит, что от него разило, как от стакана с худшей на Васильевском острове бормотухой. Джованни пытался ему объяснить, что у певички новый контракт, наплел ему, что это временно, всего на полгода, но тот и слышать не хотел. Дал две недели на её возвращение в Петербург.
Софья улыбалась уголком рта, проникшись этой страстной историей. В самом деле – вино и любовь вредны их делу в величайшей степени. Осуждать Дворника она не могла. Будь её воля – она поступила бы так же.
– Я пытался убедить сапёра не делать глупостей. Я предвидел, что мы можем не договориться и письмо приготовил на крайний случай. Вот этот крайний случай и настал. Он достал револьвер и стал ним размахивать, повторяя мне тоже самое, что сказал итальянцу. И у меня сомнений не осталось. Первый этаж, окно во двор, там темно и пусто…
Софья встала и направилась к камину, чтобы положить туда полено.
– Ты всё же из нас самый решительный, Саша… Ты молодец. Не ожидала от сапёра такой дамской истеричности. Ты правильно поступил. Только прошу тебя… Будь осторожней. Не за себя прошу. За тебя.
Софья подошла к Михееву, запустила в его густую шевелюру обе руки, и нагнулась, чтобы еще раз ощутить запах его волос. Потом резко отпустила, сделала шаг назад, будто обжегшись, и стальным голосом произнесла:
– Сейчас иди. Не искушай.
* * *
– Эта наша новая соседка, дама совершенно не тронутая воспитанием… – Фёдор Михайлович скинул на спинку большого кресла свой домашний халат и неспешно направился в гардероб.
– Увольте, Фёдор Михайлович, какая же она дама. Юная особа, только перешагнувшая двадцать лет, не более… – ответила ему супруга.
– Тем более, – ворчал Достоевский в поисках своего любимого пальто. – Это невыносимо… Когда она там со своим сундуком угомонится? Придется опять до полуночи работать, уж прости, душа моя…
– Куда же вы собрались? – не глядя на мужа, спросила Анна Григорьевна. Она перекладывала стенографические записи в том порядке, котором они были надиктованы.
– Мне нужен воздух. Мне хочется дышать. Мне нужно поразмыслить…
– Как скажете, друг мой… К вашему возвращению поставить самовар? – смиренно спросила Анна Григорьевна супруга.
– Пожалуй, Анечка… А я принесу пирожных из кондитерской. Будем пировать, а потом – за работу.
Обмотав шею шарфом, Достоевский надел головной убор, взял трость, и вышел в парадное.
Сверху приближались шаги такие же гулкие, какие он слушал все утро у себя над головой.
Молодой человек ростом существенно выше его, с аккуратными, ухоженными усами и непокрытой головой спускался быстро, преодолевая ступеньки через одну.
Они встретились взглядами совершенно на мгновение. Карие глаза незнакомца показались Достоевскому знакомыми. И эта пышная прическа с непокорной челкой, закрывающей весь лоб, и скуластое, волевое лицо, свойственное людям с резким характером, бледная кожа, и такая тяжелая, основательная походка…
«Да, совершенно точно… это он. Таким я себе его и представлял…» – успел подумать Достоевский в ту секунду, когда смог рассмотреть молодого человека с поднятым воротником.
Михеев не отвел взгляда, я лишь едва заметно кивнул, будто поздоровался.
«Это он… Дмитрий Карамазов…» – пронеслось в голове Достоевского. Писатель только успел протянуть руку вслед спускающемуся вниз незнакомцу, будто пытаясь задержать его, чтобы детальней рассмотреть черты:
– Такого…
Михеев, не ожидавший этих слов себе в спину, замедлился и повернул голову в сторону Достоевского.
– Не каждая веревка выдержит…
По спине Дворника пробежала неприятная дрожь, будто только что прозвучали слова провидца, и он тут же вжал голову в воротник и ускорил шаг.
