– Она мне вовсе не надоедает, – возражает Грег. – Не знаю, малышка. Но многие из них живут на фермах, рассеянных по всей стране. Большой город там, кажется, только один. Что бы ни случилось, думаю, с большинством тамошних жителей все будет в порядке.
Девочка выпрямляется в кресле, задумывается, потом наклоняется к матери и что-то ей шепчет. Мать зажмуривается и мотает головой. Интересно, думает Вероника, сознает ли она, что все еще держит дочь за плечо?
– У меня дочь примерно того же возраста, что и она, – говорит Грег.
– А у меня дочь примерно того же возраста, что и вы, – сообщает ему Вероника. – И я люблю ее больше всего на свете.
– Ага. Я тоже. То есть свою дочь, конечно, не вашу. Хотя ваша наверняка тоже замечательная.
– Вы летите домой? К ней?
– Да. Позвонила жена и попросила меня пораньше закончить с командировкой. Она, видите ли, влюбилась в какого-то парня, с которым познакомилась в Фейсбуке, и просит меня вернуться и присмотреть за дочерью, пока сама поедет к нему в Торонто.
– О боже мой! Неужели вы серьезно? Или ожидали чего-то подобного?
– Ну я замечал, что она слишком много времени проводит в интернете, – но, честно говоря, и сам слишком много времени проводил за бутылкой. Скорее всего, я алкоголик. Скорее всего, с этим надо что-то делать. Например, бросить пить прямо сейчас. – И он одним глотком приканчивает свой скотч.
Вероника разводилась дважды и оба раза остро сознавала, что ответственность за разрушение семейного очага лежит на ней. Когда она вспоминает, как эгоистично и бессовестно вела себя, как играла чувствами и Роберта, и Франсуа, ей становится горько и стыдно – вот почему она так рада выразить сострадание и солидарность мужчине, которому изменила жена. Загладить свою вину хоть такой малостью.
– Мне очень жаль. Должно быть, тяжело для вас! Такое известие – как взрыв бомбы.
– Что вы сказали? – снова наклонившись к ним, переспрашивает девочка напротив. Большие карие глаза за стеклами очков, кажется, не мигают вовсе. – Мы сбросим на них ядерную бомбу?
В детском голосе нет страха – только любопытство. А вот в том, как ее мать шумно, судорожно втягивает в себя воздух, слышится почти панический страх.
Грег поворачивается к девочке, улыбается заразительной улыбкой, веселой и ласковой, и Вероника вдруг думает: «Ах, будь я моложе лет на двадцать…» Пожалуй, они бы с этим парнем отлично друг другу подошли.
– Не знаю, что планировали военные на такой случай, так что не могу точно тебе ответить. Но…
Вдруг мимо них с ревом пролетает другой самолет, за ним еще пара. Один проносится так близко от крыла, что Вероника успевает заметить человека в кабине: он в шлеме, лицо закрыто каким-то дыхательным аппаратом. Эти самолеты совсем не похожи на «Боинг-777», несущий их на восток: огромные стальные хищные птицы, окрашенные в серый цвет пули или свинца. Лайнер сотрясается, пассажиры кричат и хватаются друг за друга. Вой бомбардировщиков, что пересекли ему путь, проникает каждому из пассажиров в самое нутро, дрожью отдается во всем теле. Миг – и они исчезают, оставив за собой лишь белые следы, тающие в безбрежных голубых небесах.
Наступает глубокое потрясенное молчание.
Вероника д’Арси смотрит на Грега Холдера – и видит, что он смял в кулаке пластиковый стаканчик из-под виски. В тот же миг он и сам это замечает и, рассмеявшись, выбрасывает изувеченный стакан в мусорку.
Потом поворачивается к девочке и заканчивает так, словно его и не прерывали:
– Но я бы сказал, что, по всем признакам, ответ – «да».
Дженни Слейт, второй класс
– Это Б-1, – расслабленным, почти довольным голосом говорит Бобби, ее любовь. – «Лансеры»
[12]. Раньше были полностью загружены ядерными зарядами, но наш черный Иисусик с этим покончил. И все же огневой силы у них на борту достаточно, чтобы поджарить всех собак в Пхеньяне! Забавно: до сих пор у них в КНДР даже за жареными собаками очереди выстраивались!
– Почему они там не бунтуют? – говорит Дженни. – Я не понимаю, почему они не восстали, пока еще была возможность? Им что, нравятся трудовые лагеря? Нравится голодать?
– Разница между западным менталитетом и восточным, – объясняет Бобби. – У них там, на Востоке, индивидуализм считается отклонением. – И добавляет вполголоса: – Общество-муравейник. И мышление как у муравьев!
– Извините меня, – вмешивается нервный немолодой еврей напротив, тот, что сидит рядом с восточной девушкой. Что он еврей, видно с первого взгляда – с тем же успехом мог бы носить бороду и пейсы. – Вы не могли бы говорить потише? Моя соседка расстроена.
Бобби и так старается говорить тише! Такой уж у него голос – как труба. Шептаться он не умеет в принципе, и это уже не раз навлекало на них неприятности.
– А чего расстраиваться? – не понимает он. – Не позднее завтрашнего утра Южная Корея сможет наконец вздохнуть спокойно. Никаких больше психопатов по ту сторону разграничительной линии! Семьи воссоединятся. Ну… не все, конечно. Боюсь, отличать гражданских от военных наши бомбы еще не научились!
Бобби говорит с небрежной уверенностью человека, двадцать лет готовящего новостные репортажи. Он работает в телекомпании, которой принадлежит около семидесяти местных телеканалов: свою задачу она видит в том, чтобы предоставлять американцам правдивую информацию, не зараженную предрассудками мейнстримовых медиа. Бобби бывал и в Ираке, и в Афганистане. Во время эпидемии Эболы летал в Либерию расследовать, правда ли, что лихорадка – вышедшее из-под контроля биологическое оружие ИГИЛ. Бобби ничего не боится. И ничто не может его смутить.
Дженни была беременна – и не замужем. Родители выгнали ее из дома. Работала в магазинчике при заправке, там же и ночевала – в задней комнатке, меж коробок с консервами. Бобби купил ей комплексный обед в «Макдоналдсе» и заявил: «Да плевать мне, кто отец. Я этого ребенка буду любить, как своего». Дженни уже записалась на аборт. Бобби долго говорил с ней, спокойно и серьезно. Сказал: если она пойдет с ним – он даст и ей, и ребенку хорошую, счастливую жизнь. А если поедет в клинику – убьет ребенка и погубит свою душу.
Дженни пошла с ним – и ни разу об этом не пожалела.
Он выполнил все свои обещания, до последнего слова. Любил ее, да что там – обожал! Говорил, что влюбился с первого взгляда. А для нее… для нее он стал чудом. Чтобы уверовать, ей не понадобилось ни хлебов, ни рыб – хватило Бобби. Порой Дженни фантазировала, как какой-нибудь либерал – например, из «Женщин за мир» или из команды Берни – стреляет в Бобби, а она закрывает его от пули своим телом и умирает у него на руках. Она всегда хотела умереть за Бобби. И, целуясь с ним в последний раз, ощутить вкус собственной крови на губах.
