Его голос потонул в раскатистом грохоте.
Сновидица пробуждается
После Фоллоуз уселся возле девочки и принялся ждать. Долгое время ничего не происходило. Фавны подтягивались ближе к дольмену, однако почтительно стояли снаружи, заглядывая под крышу. Самый старший, Фогивнот, пожилой фавн с неровным шрамом на кожистом лице, завел песню. Он выпевал бывшее имя Фоллоуза, которое тот оставил в родном мире, когда выскочил через маленькую дверь в мир чужой, унося с собой последние сокровища, чтобы собрать дух королей и вернуть сновидицу к жизни.
На небе забрезжила бледная перламутровая заря, девочка зевнула и потерла кулачком заспанные глаза. Подняла дремотный взгляд на Фоллоуза и, сперва не узнав его, озадаченно нахмурила брови. И вдруг рассмеялась.
– Ой, Слоуфут! Ты что же это, вырос без меня? А куда делись твои гордые рожки, милый? И с кем я теперь буду играть? Ну нет, нет тебе прощения!
К тому времени как Фоллоуз избавился от человеческой одежды, а Фогивнот обрезал ему волосы кинжалом с широким лезвием, девочка уже сидела на краю алтарного камня, болтая ногами над травой, а фавны опускались перед ней на колени и склоняли головы, готовые получить благословение.
Мир просыпается с Нею
Чарн в третий раз стиснул зубы, чтобы не потерять сознание. Как только дурнота прошла, он пополз снова, потихоньку переставляя руки и отдыхая. Двигался он медленно, одолевая не более десяти ярдов в час. Перелом левой лодыжки – и довольно тяжелый. Падение с веревочной лестницы не прошло для Чарна даром, что дало Фоллоузу весомое преимущество.
В каменном полукруге сидело шестеро фавнов, готовых схватить каждого, кто попытается сбежать через каменную дверцу. Однако Чарн все еще был вооружен. Он упорно полз выше и выше, стараясь избегать смерть-травы, которая зашипела бы, увидев его, и двигался так тихо, что даже чуткие уши фавнов не улавливали ни единого шороха. Над прогалиной нависал уступ скалы. На него можно забраться только с одной стороны, другая почти отвесна, а земля под ней слишком рыхлая. Сверху тоже особо не подберешься. Зато если уж доползти туда с оружием, перестрелять с него сидящих на прогалине фавнов – как нечего делать.
А вот сто́ит ли открывать огонь – вопрос. Вдруг засаду куда-нибудь отзовут? Или откуда-то вовремя покажется Кристиан и отвлечет их на себя? С другой стороны, если фавнов внизу станет еще больше, тогда лучше тихо ускользнуть. Один раз Чарн уже продержался в этом мире целых девять месяцев, он знает голема, который не прочь заключить сделку. У генерала Горма Жирного всегда найдется работа для плохого парня со стволом.
Чарн притаился за гнилым бревном и вытер пот со лба. Над ним нависало одинокое, похожее на бук дерево с выжженной сердцевиной. Под ним на краю прогалины зашуршали кусты, и сквозь них проскользнул еще один фавн по имени Фогивнот, с его пояса свисали каменные болас. Этого Чарн знал хорошо. Много лет назад он промахнулся и оставил шрам у него на лице. Чарн мрачно ухмыльнулся. Он очень не любил проигрывать.
С появлением Фогивнота Чарн принял окончательное решение: перебить всех сейчас, пока не подошли остальные. Он стянул с плеча «ремингтон», пристроил ствол на бревно и прицелился в Фогивнота.
И тут на дереве что-то застрекотало, зашуршало, защелкало.
– Убийца! Сын Каина! – завизжал вурл, глядя на Чарна с высохшей ветки. – Спасайтесь! Он вас всех перестреляет!
Чарн крутнулся и вскинул винтовку. Поймал вурла в прицел, нажал на спуск. И услышал лишь негромкое металлическое щелканье. Он в полном изумлении вытаращился на старенький «ремингтон». Сам ведь заряжал его перед выходом! Осечка? Быть того не может. Чарн чистил и смазывал оружие раз в месяц, независимо от того, собирался ли его использовать.
Он все еще пытался переварить случившееся, когда по лицу его ударила какая-то веревка. Чарн подскочил, петля тут же соскользнула на шею и затянулась. Лассо дернулось. У Чарна перехватило дыхание, его проволокло назад – через гнилое бревно к обрыву, откуда он рухнул и прокатился по траве. Удар выбил из легких остатки воздуха. Ребра треснули. Сломанная лодыжка взорвалась болью. В глазах, как мошкара, замелькали черные точки.
Чарн валялся на земле всего в десяти футах от заветной дверцы. Когда в глазах прояснилось, ему показалось, что небо стало светлее – почти лимонного цвета. Вдалеке плыли легкие облачка.
Правой рукой он потянулся за винтовкой, но как только трясущиеся пальцы нащупали приклад, кто-то выдернул ее с другой стороны. Чарн захрипел, попытался ослабить веревку на шее – безуспешно. Его снова потащили, он лягался и выкручивался, проезжая под сухим деревом, нависшим над природным амфитеатром.
– Оружие вам не поможет, – сказал Фоллоуз откуда-то сверху. Чарн видел только его черные копыта. – Я вытащил магазин прошлой ночью, когда вы были наверху с Кристианом.
Лассо провисло, и Чарн смог чуть-чуть ослабить петлю и глотнуть воздуха. Он поднял глаза на Фоллоуза. Тот был наголо обрит, и на голове явственно выделялись пеньки давным-давно спиленных рогов. Со спины его заливал красновато-золотой, как новая медная монета, небесный свет.
Возле Фоллоуза, держа его за руку, стояла девочка. Она сурово глядела вниз, на Чарна… Тяжкий, холодный, безжалостный взгляд королевы.
– Вот он и пришел за вами, мистер Чарн, – проговорила она. – Наконец-то вы встретились.
– Кто? – спросил перепуганный, ничего не понимающий Чарн. – Кто пришел?
Фоллоуз перекинул свой конец лассо через сук нависшего дерева.
– День! – ответила девочка, и, словно по команде, Фоллоуз вздернул брыкающегося Чарна на воздух.
Запоздалые
Когда мои родители ушли, они ушли вместе.
Сначала папа написал пару писем. Одно – в отделение полиции Кингсворда. Видел он очень плохо – к тому времени уже три года официально считался незрячим, – и письмо вышло коротким и неразборчивым, почти нечитаемым. В нем сообщалось, что в голубом «Кадиллаке», припаркованном в гараже отцовского дома на Кин-стрит, полиция найдет два тела.
Все эти годы за папой ухаживала мама; но за три месяца до того ей поставили диагноз прогрессирующей деменции, и ее состояние быстро ухудшалось. Оба боялись стать долгосрочной обузой для меня, их единственного сына, и решили уйти сами, пока еще в силах. Папа искренне извинялся за «все тяготы и хлопоты», которые повлечет за собой их выбор.
Второе письмо он оставил для меня. Писал, что просит прощения за кошмарный почерк, но я же в курсе, как у него с глазами; а «мама не хочет писать тебе сама, боится слишком расчувствоваться». Мама сказала папе: хочу умереть прежде, чем забуду всех, ради кого стоило жить. И попросила помочь ей с самоубийством. А он в ответ признался, что уже пару лет «готов покончить со всем этим дерьмом», и до сих пор останавливало его только одно – мысль о том, как же она без него останется.
Еще папа писал, что я классный сын. Я – лучшее, что было в его жизни, писал он. И мама тоже так думает. Просил не сердиться на них (как будто я мог на них сердиться!) Он надеется, что я пойму. Наступила такая точка, когда жить дальше просто нет смысла.
