«Я говорил это тысячу раз, но верю, что некоторые слова не теряют силы, сколько их не повторяй. Так вот: я люблю тебя, Джонни. И мама тебя любит. Не грусти слишком долго. Это правильно, когда дети переживают своих родителей. Быть может, это единственный счастливый конец, доступный человеку».
Оба конверта он запечатал, положил в почтовый ящик и повернул наверх красный жестяной флажок. Потом пошел в гараж, где на пассажирском сиденье «кадди» ждала его мама. Двигатель работал, пока не кончился бензин и не разрядился аккумулятор. Машина была старая, еще с кассетным магнитофоном, и они ушли под звуки «Портрета Джоан Баэз». Мне думается, что папа обнимал маму правой рукой, а она положила ему голову на грудь; но так ли было на самом деле, не знаю. Когда в гараж вошла полиция, я был в Чикаго, вел «уолмартовскую» фуру с красным виноградом. В последний раз увидел родителей в морге, с лиловыми от удушья лицами. Такими мне и пришлось их запомнить.
Компания грузоперевозок, на которую я тогда работал, выкинула меня на мороз. Когда копы позвонили мне на мобильник, я просто развернулся и поехал в аэропорт, так и не доставив груз. Пара «Уолмартов» на Среднем Западе лишилась своего красного винограда, начальство взбесилось: вот так я оказался на улице.
Мои старики умерли так, как захотели и как сами выбрали. И жизнь прожили так же. Хотя с виду, наверное, этого не скажешь. Что у них было? Одноэтажный дом в захолустном городке в Нью-Хэмпшире, двадцатилетний «кадди» и куча долгов. На пенсию они вышли одновременно, а до того мама преподавала йогу, а папа был дальнобойщиком. Они не разбогатели, не прославились и даже дом свой полностью выкупили, только прожив в нем двадцать пять лет.
Но мама читала папе вслух, когда он готовил, а папа читал маме, когда она гладила. Каждые выходные они собирали паззл из тысячи элементов, каждый вечер вместе разгадывали кроссворд в «Нью-Йорк Таймс». Курили траву, много и с удовольствием, – и в машине перед тем, как уйти из жизни, сделали по паре затяжек. Как-то раз на День благодарения, когда мне было девятнадцать, мама нафаршировала травой индейку: ох, как меня потом тошнило! Сам я так и не понял, в чем кайф от травки; они посмеялись и смирились.
Папа судил, наверное, больше тысячи игр Малой лиги. Мама волонтерила для Берни Сандерса, Ральфа Нейдера и Джорджа Макговерна. Никто так усердно и с таким оптимизмом не сражался в заведомо безнадежных битвах! Однажды я сказал, что у нее аллергия на победителей, а папа воскликнул: «И слава богу, иначе у меня не было бы ни единого шанса!» А еще они гуляли, держась за руки.
И оба обожали библиотеку. Когда я был маленьким, мы отправлялись туда каждое воскресенье после обеда. А первым рождественским подарком, который я помню, стал ярко-голубой конвертик, и в нем читательский билет.
Вспоминая наши визиты в библиотеку, я почему-то всегда думаю о первом снеге. И вижу, как папа сидит за исцарапанным деревянным столом в зале периодики, под витражным окном, где изображен средневековый монах, склонившийся над манускриптом, и в свете лампы с зеленым абажуром читает «Атлантик». Мама ведет меня в детский зал с огромными диванами простых и ярких цветов – красными, синими, зелеными – и оставляет там на воле. Если она мне понадобится, я всегда знаю, где ее найти: сидит под огромной пластмассовой совой в очках и читает Дороти Сейерс.
Для них это было важное место. Мои родители и познакомились в библиотеке – в каком-то смысле. Мама жила в соседнем городке Фивер-Крик, в кирпичном домике при церкви, со своим отцом – мрачным и нервным англиканским священником. Папа проводил в Крике лето, работал на свалке у своего дяди. Каждую неделю в Фивер-Крик приезжал из Кингсворда Библиобус: в нем-то они и встретились. В те дни в библиотеках можно было брать не только книги, но и грампластинки. Стояло Лето Любви – и мои тогда-еще-не-родители поспорили о том, кому достанется единственный экземпляр «Портрета Джоан Баэз». Наконец заключили соглашение: пластинку возьмет мама, но папа сможет приходить в дом священника, когда захочет, чтобы ее послушать. И все лето напролет – сначала на полу в спальне, потом и в кровати – они вместе слушали Джоан Баэз.
* * *
Я никогда не думал стать библиотекарем. И пришел сюда через пять недель после похорон только с одной целью: вернуть книгу, просроченную на много лет.
Папа и мама оставили по себе гору неоплаченных медицинских счетов и еще долг в сотню тысяч долларов за кредит, взятый для моего высшего образования. Напрасная трата денег. Я получил степень бакалавра английской литературы в Бостонском университете, но в чисто финансовом смысле это дало мне куда меньше, чем двухмесячный курс водителей грузового транспорта.
Я остался без работы с двенадцатью сотнями в банке и без всяких надежд на страховку: какая там страховка при самоубийстве! Адвокат отца, Нил Беллак, посоветовал избавиться от всего, что я точно не хочу сохранить на память, и продать дом. Если повезет, это позволит мне оплатить неподъемные родительские долги и оставаться на плаву, пока не подвернется работа еще в какой-нибудь транспортной компании.
Так что я распахнул настежь двери отцовского дома, закупил пару сотен больших и прочных мусорных мешков, взял напрокат вакуумный пылесос и принялся за работу. В последний год папа и мама запустили дом. Им было тяжело всем этим заниматься, а мне теперь тяжело на это смотреть: везде горы пыли, мышиные какашки на паркете, половина лампочек перегорела, на обоях в темном коридоре между гостиной и хозяйской спальней завелась плесень. Пахло кремом «Бен-гей» и заброшенностью. Я понял вдруг, что это я забросил родителей в последний год их жизни, – и теперь был рад поскорее от всего этого избавиться. С каждой выброшенной вещью – все меньше мыслей о злосчастных последних месяцах, о подступающей слепоте и деменции, с которыми им пришлось бороться в одиночку, о том, как они готовились к последнему путешествию на старом «кадди», как решились уехать от всех своих горестей, не выезжая из гаража. Груды одежды и заплесневелые одеяла я отнес в «Доброе дело». Диван выволок во двор и повесил картонку с надписью большими буквами: «БЕСПЛАТНО». Даже бесплатно никто не забирал, но я оставил его там: пусть гниет под дождем.
Сунув метлу глубоко под кровать и пошуровав там в надежде вымести пыль, я извлек пару папиных носков и мамину обувную коробку. Заглянул туда, думая, что найду туфли, – но вместо туфель с удивлением обнаружил квитанции неоплаченных штрафов за неправильную парковку и превышение скорости почти на две тысячи долларов. Самый ранний штраф за нарушение правил парковки был выписан в Бостоне в 1993 году! Еще там лежал неоплаченный счет от зубного, от 2004 года, видеокассета «Когда Гарри встретил Салли», взятая напрокат в «Блокбастер-видео», и книга в бумажной обложке под названием «Еще одно чудо». Книга была библиотечная; с первого взгляда я понял, что ее мама тоже взяла в прошлом веке – и так и не вернула. К заднему форзацу приклеен конвертик из плотной бежевой бумаги, в нем пожелтевшая карточка-формуляр, на карточке штамп с датой возврата. Реликвия из древней, сказочной эпохи до «фейсбука». Если за просрочку в библиотеке взимают по десять центов в день, возможно, мы задолжали библиотеке целый дом. Или, по крайней мере, стоимость самой книги.
