Моноколесо припарковано у столбика. Чип кивает на него.
– У меня уже не осталось времени донести твой груз до дома.
– Я провожу тебя обратно, к зарядной платформе, – отвечает Айрис, как будто не слыша его. – Там попрощаемся. Черт с ним, с колесом, потом заберу.
Все еще держась за руки, они идут, теперь уже не спеша.
На дальнем конце площади Чип вдруг начинает голосить пронзительным, неестественно бодрым голосом:
– Раз ты неплохо провела время, к чему прощаться? Брось еще жетон, и продолжим! Давай же, заплати и получи еще полчаса преданности! Что скажешь, Айрис, подружка?
Робот умолкает.
Они в молчании пересекают улицу и проходят почти целый квартал, прежде чем он снова подает голос.
– Очень противно было?
– Да нет. Наплевать. А вот на что не наплевать, так это зачем ты изображаешь сожаление, которого на самом деле, как мы оба знаем, в тебе нет.
– Я не сожалею. Сожаление – обратная сторона желания, а желать я не умею, ты права. Но я могу услышать, когда музыкант берет неверную ноту.
Они доходят до угла. На счетчике меньше четырех минут.
– Однако ты можешь загладить свою вину.
– Как?
Айрис наклоняется и целует Чипа в холодные губы. По ощущениям – как будто со своим отражением в зеркале целуешься.
– Ты сумел стать хорошим подарком, Чип. Сводил меня на верхушку Спицы. Показал солнце и звезды. Спас от шантажа и вернул обратно на землю. На целый час ты подарил мне жизнь, которую я вела, пока папа был здоров.
– И это меня извиняет?
– Не совсем, – улыбается она. – Еще кое-что. Пойдем со мной.
Робот шагает следом, мимо зарядной платформы, к подъему на эстакаду. Они поднимаются по ней до тех пор, пока не оказываются над рельсами. Айрис оседлывает широкую каменную балюстраду – одна нога над тротуаром, другая над шоссе, аквариум между ними.
– Чип, можешь залезть сюда и сбросить эту штуку прямо перед поездом? Я боюсь не рассчитать время. Они жутко быстрые.
– Это ведь подарок от отца.
– Знаю. И знаю, что он хотел как лучше. Но когда я гляжу на эту мерзкую креветку, я будто гляжу на него – беспомощное существо, запертое в тесной каморке, ни на что больше не годное, выкинутое из нормальной жизни. Каждый взгляд на нее напоминает мне, что папа никогда уже не выйдет на волю, а я не хочу постоянно думать об этом.
Чип тоже карабкается на балюстраду и садится, свесив обе ноги над дорогой.
– Ладно, раз тебе от этого станет легче…
– Мне просто станет не так уныло. Хоть что-то, согласен?
– Согласен.
В воздухе рождается еле слышный свист, будто где-то далеко взлетает ракета – приближается очередной поезд.
– А знаешь, ты мне его напомнил, – говорит Айрис.
– Отца?
– Да. Он предан мне так же, как ты сейчас. В каком-то смысле ты заменил мне его сегодня. Я собиралась смотреть звезды с ним. А посмотрела с тобой.
– Айрис, поезд почти подошел. Давай аквариум.
Она, будто не слыша, все крутит и крутит стеклянный шар.
– Знаешь, чем еще ты похож на отца?
– Чем?
– Он умирал каждый день, чтобы я имела все, что только пожелаю, – объясняет Айрис. – А теперь твоя очередь.
Она резко толкает Чипа в спину.
Он летит на дорогу.
Из темноты с громовым ревом выныривает скоростной поезд.
К тому времени как Айрис с аквариумом спускается с эстакады, поезд уже давно уносится прочь, к югу, оставляя за собой запах раскаленных монет.
Чип разлетелся на куски. Одна из рук валяется на почерневшем гравии в нескольких футах от рельс, ошметки пальто дымятся среди вялых сорняков. Айрис замечает черное пластальное сердце, ей удается выдрать из него батарею, которая каким-то чудом уцелела и, можно надеяться, подойдет к моноколесу.
Между рельсами на камнях блестят жетоны. Монет здесь не меньше, чем звезд над Спицей. Айрис собирает их, пока пальцы не начинают неметь от холода.
Возвращаясь обратно на эстакаду, она спотыкается обо что-то, похожее на растрескавшуюся тарелку. Подняв ее, Айрис видит лицо Чипа с улыбающимся ртом и пустыми глазницами. После недолгого колебания она втыкает его подбородком вниз в землю, как лопату. Ставит рядом аквариум. Ей не нужна беспомощная тварь, рожденная, чтобы развлекать других, всю жизнь плавая в шаре или бутыли. Айрис не любит слабых. И сама такой никогда не будет.
Она карабкается по склону, хватаясь за кусты и подтягиваясь, и думает лишь о том, что еще успеет в «Перезагрузку» за подержанной Личиной перед тем, как встретиться с друзьями в районе Карнавала. Ее улов – целых семьсот жетонов, которых, возможно, хватит даже на «Офелию». И если завистливая стерва Джойс Бриллиант думает, что Айрис даст ей померить свое новое лицо, то пусть подумает о чем-нибудь другом.
Через минуту русалка остается одна. Она уныло разглядывает из тины безмятежную улыбку и пустые глаза Чипа.
Тонким дрожащим голоском несчастное, заключенное в стеклянный шар создание начинает петь. В ее песне, заунывном, неземном плаче, похожем на одинокие крики давно уже вымерших китов, нет ни единого слова. Видимо, горе всегда бессловесно.
Отпечаток большого пальца
Первый отпечаток пришел по почте.
Восемь месяцев прошло с тех пор, как Мэл вернулась из Абу-Грейба, где делала то, о чем потом пожалела. Вернулась в Хэммет, в штате Нью-Йорк, как раз вовремя, чтобы похоронить отца. Он умер за десять часов до того, как ее самолет коснулся земли в Штатах. Может, оно и к лучшему. После всего, что было, она не знала, как посмотрит ему в глаза. Хотя какая-то часть ее хотела все ему рассказать – и прочесть на его лице осуждение. Но отец умер, и некому больше было выслушать ее историю. Не осталось никого, чье осуждение для нее бы что-то значило.
Ее старик тоже воевал – во Вьетнаме, в медицинской службе. Спасал людей. Выпрыгивал из вертолета и под огнем тащил раненых мальчишек по высокой траве. «Мальчишек» – это он так говорил, хоть самому ему было тогда всего двадцать пять. Он получил Пурпурный Крест и Серебряную Звезду.
Мэл отправили домой, не предложив медалей. Хватит и того, что нигде на фотографиях из Абу-Грейба нет ее лица. Только на одном снимке Грейнера, где голые люди лежат ничком друг на друге, этакая пирамида выставленных задниц и болтающихся яиц, видны ее ботинки. Стоило Грейнеру чуть приподнять камеру – Мэл поехала бы домой намного раньше. И в наручниках.
Она вернулась на старое место, за барную стойку в «Милки Уэй», и поселилась в отцовском доме. Больше старик ей ничего не оставил, только машину и деревенский дом в трех сотнях ярдов от Хэтчет-Хилл-роуд, на самой опушке леса. Наступила осень, и Мэл начала бегать по лесу в полной выкладке: каждый день три мили по «зеленке», с туго набитым рюкзаком на плечах.
