– Где дом твоих друзей, которые заложили бомбу в собаку? – спросила она. – Куда сбежали твои друзья-педерасты, которые взрывают американских солдат? Говори, если не хочешь, чтобы я воткнула ствол тебе в очко!
– Клянусь жизнью моей маленькой девочки, я не знаю, кто эти люди! Прошу вас! Мою дочь зовут Алайя. Ей всего десять лет. У меня в кармане брюк ее фотография. Где мои брюки? Я вам покажу…
Мэл наступила ему на руку и ощутила, как кости неестественно прогибаются у нее под каблуком. Профессор пронзительно взвизгнул.
– Говори, – приказала она. – Говори!
– Я ничего не знаю!
Внимание Мэл привлек стальной лязг. Это Кармоди уронил костыли. Он стоял, совершенно зеленый, как-то странно приподняв перед собой руки со скрюченными пальцами, словно хотел заткнуть уши, но остановился на полпути.
– Эй, ты в порядке? – спросила она.
– Он врет, – произнес Кармоди. Он тоже понимал по-арабски; не так хорошо, как Мэл, но понимал. – В прошлый раз сказал, что дочке двенадцать лет.
Она смотрела на Кармоди, а тот на нее; и, когда они смотрели друг на друга, над головами вдруг раздался высокий пронзительный свист, как будто стремительно выходил воздух из огромного воздушного шара… и от этого звука у Мэл кровь закипела в жилах. Она перехватила М4 обеими руками за ствол и, когда снаряд упал наземь – за проволочным ограждением, но достаточно близко, чтобы сотряслась земля под ногами, – опустила приклад, с размаху и со всей силы, словно забивала сваю, прямо на загипсованную ногу Профессора. Взрыв снаряда заглушил его крик.
В пятницу утром на пробежке Мэл выложилась на полную. Поднялась бегом по заросшему лесом холму Хэтчет-Хилл, по такому крутому склону, что приходилось скорее лезть, чем бежать. Однако не останавливалась, даже когда начала задыхаться, а небо над головой закружилось, словно шатер карусели.
Наконец, совсем выдохшись, она остановилась. Прохладный ветерок обдувал вспотевшее лицо – неожиданно приятное ощущение. И само чувство предельной усталости – слабости, головокружения, почти что готовности упасть – принесло ей какое-то удовлетворение.
До того как отправиться в резерв, Мэл отдала армии четыре года. На второй день начального тренировочного курса отжималась, пока ее не затошнило, потом рухнула и не смогла встать. И разревелась у всех на глазах. Даже сейчас вспоминать об этом было почти невыносимо.
Со временем она научилась любить то чувство, что предшествует полному изнеможению: когда небо становится больше, звуки отдаляются и звучат с каким-то жестяным дребезгом, цвета приобретают почти галлюцинаторную яркость и резкость. В этой остроте ощущений, когда доводишь себя до грани того, что можешь вынести, когда предельно нагружаешь собственное тело и борешься за каждый вздох, она ощущала какой-то подъем, светлое торжество.
На вершине холма Мэл достала из рюкзака флягу из нержавеющей стали – старую армейскую, отцовскую – и наполнила рот ледяной водой. Фляга блеснула серебристым зеркальцем на ярком утреннем солнце. Мэл плеснула водой себе в лицо, утерла глаза краем футболки, убрала флягу и побежала назад – домой.
Конверт на пороге она заметила, только когда наступила на него, и бумага захрустела под ногой. На одну опасную секунду Мэл замерла, задумавшись о том, кто это подсунул счет под дверь вместо того, чтобы опустить в почтовый ящик. А в следующий миг поняла: это не счет.
И еще поняла, что сейчас, стоя в прямоугольнике дверного проема, она точь-в-точь мишень, на которых упражнялись они в тренировочном лагере, – силуэт солдата в прямоугольнике. Однако Мэл не стала делать резких движений. Если бы кто-то хотел ее пристрелить, давно бы пристрелил – времени было полно. А если он просто за ней наблюдает – она не станет показывать страх.
Нагнувшись, Мэл подняла конверт. Не запечатан. Вытряхнула и развернула сложенный лист бумаги. Еще один отпечаток пальца, на сей раз жирный черный овал, похожий на приплюснутую ложку. И крючковатого шрама нет. Совсем другой палец. Почему-то от этого ей стало особенно не по себе.
Хотя нет. Сильнее всего не по себе – от того, что в прошлый раз неизвестный оставил свое послание в почтовом ящике, в сотне ярдов от дома, а теперь пришел на порог и просунул под дверь. Хочет сказать: «Берегись, я все ближе»?
Мэл подумала о полиции, но быстро отвергла эту идею. Она и сама служила в военной полиции – и понимала, как мыслят копы. Оставить пару отпечатков пальцев на бумажных листах без подписи – не преступление. Может быть, розыгрыш, но кто станет тратить время и ресурсы на расследование розыгрыша? Глядя на второй отпечаток, как и на первый, Мэл ясно понимала: это не безумная шутка какого-то местного чудика – это угроза, предостережение, чтобы она держалась начеку. Но как объяснить это полиции? Иррациональное, однако безошибочное предчувствие опасности хорошо знакомо солдатам, не полицейским.
И потом, когда идешь к копам, неизвестно заранее, что из этого выйдет. Кто знает, что за люди служат в местной полиции? Может, такие, на глаза которым лучше не попадаться. Такие же, как она сама.
Она смяла листок и бросила на крыльцо. Обвела взглядом голые деревья, голую землю, островки пожелтелой травы. Стояла так, должно быть, с минуту. Но даже деревья застыли в неподвижности, и ни один порыв ветра не колыхал их ветвей. Словно все вокруг замерло вместе с Мэл, ожидая, что будет дальше.
И ничего не происходило.
Смятый бумажный шарик Мэл оставила на крыльце, пошла в спальню, достала из шкафа М4. Села в спальне на пол, собрала и разобрала винтовку трижды – все три раза за двенадцать секунд. Затем сложила все детали обратно в кейс, вместе со штыком, и убрала под отцовскую кровать.
Два часа спустя в «Милки Уэй» Мэл нырнула под стойку, чтобы поставить на сушку вымытые стаканы. Только что из посудомойки, они обжигали пальцы. Поднялась с пустым подносом – и увидела, что из-за стойки покрасневшими, слезящимися глазами смотрит Глен Кардон. Лицо у него опухло, лохматый, словно только что вскочил с кровати, и таращится на нее в каком-то ступоре.
– Мне надо кое о чем с тобой поговорить, – сказал он. – Я все думаю, нет ли какого-то способа вернуть мое обручальное кольцо. Ну хоть какого-нибудь способа!
Кровь отлила у Мэл от головы, будто она сидела и слишком быстро поднялась на ноги. Ладони на миг словно онемели, затем в них неприятно, почти болезненно закололо.
«А где же полиция? – мысленно спрашивала она. – Может, он решил сначала попытаться уладить дело миром, без копов?» Хотела что-то ему сказать, но не находила слов. Она и не помнила, когда в последний раз чувствовала себя настолько уязвимой, незащищенной, открытой со всех сторон.
А Глен продолжал:
– Жена проплакала все утро. Делала вид, что все в порядке, но я-то знаю. Заперлась в спальне и не захотела меня впускать, сказала: все в порядке, не беспокойся, иди на работу. Но я-то слышал, какой у нее был голос. Знаешь, это ведь обручальное кольцо ее отца. Он умер за три месяца до нашей свадьбы. Понимаю, есть в этом что-то от Эдипова комплекса – вручить жениху кольцо своего отца. Ну не Эдипова, но ты понимаешь, о чем я. Как будто за отца выходишь замуж. Она очень любила своего старика.
