Его же отец для сохранности заворачивал выглаженную одежду в чистые, но изношенные покрывала, вроде того, что Омвир сейчас повязал на плечи как плащ. Иногда его отец обещал своим клиентам вешалки и биоразлагаемые пластиковые чехлы, но Омвир знал, что эти обещания невыполнимы. Всегда меланхоличный, по колено в долгах, отец ждал очередной беды с терпением цапли, неподвижно стоящей в мутной воде.
Если он не сбежит, думал Омвир, то тоже проведет жизнь в тени высоток вроде «Кленовых башен». Он чувствовал вес разрушенных отцовских надежд на своих худых десятилетних плечах. Он мог понять, почему сбежал Бахадур, если он и правда сбежал.
Оправляя за спиной свой плащ, Омвир думал о том, что другие считали заикание Бахадура недостатком, над которым необходимо беспощадно насмехаться, признаком грехов, совершенных в прошлых жизнях. Но сам Омвир видел в этом источник силы, почти как два больших пальца на правой руке Ритика Рошана. Он верил, что чувство ритма у этого актера, ловкость, с которой он мог управлять ногами и телом в такт песне – словно у него не было ни позвоночника, ни костей, – рождаются в этом лишнем пальце, который остальные считали уродством. То, что дано Богом, не может быть просто несовершенством: это дар. Омвир хотел верить, что у всего есть причина. Иначе в чем смысл?
Стая бродячих собак пронеслась мимо него и рыча встала под деревом ним у дороги. Он повернул внутрь ладони светящуюся сторону кольца на левом указательном пальце, опасаясь, что мерцание спровоцирует их ярость. В смог взлетели галдящие птицы, оставив за собой след из мертвых листьев, которые, кружась, опускались на землю. Сквозь листву на него пялилась обезьяна, пугая его, и затем быстро исчезла.
Он следил за собаками, пытаясь оценить остроту их зубов против толщины ткани своих джинсов. Мимо проехала машина. Собаки погнались за колесами и, к счастью для него, не вернулись разорвать его на части.
Птицы вернулись в гнезда. Он не знал, который час, но день, казалось, исчез, быстро и беззвучно, как Бахадур. Хотел бы Омвир знать, где Бахадур сейчас. Они месяцами шутили о том, как сбегут в город, где отцы не смогут их найти. Новое начало – в Мумбаи, городе, где двое мальчишек на улице не будут выделяться в толпе, где воздух полон морской соли. Где дети, продающие электрические мухобойки на перекрестках, прижавшись носом к стеклу машины, могут увидеть актера, возможно, даже самого Ритика. Почему же Бахадур не позвал его с собой?
Должно быть, дома у Бахадура произошло что-то ужасное. Омвир признавал, что, хотя отец и был склонен к унынию и нытью посреди ночи, чем будил младшего братика Омвира, а тот, в свою очередь, потом изматывал мать, пороков Пьяницы Лалу у его отца не было. Его отец не поднимал на них руку и не спускал все заработки на выпивку. Его отец был на ногах с рассвета до поздней ночи и ни разу не пожаловался на уголь, оставивший ожоги на его руках, или золу, опалившую ему брови, или смог, холод и пылевые бури, которые забивали ему нос, горло и уши по тысяче раз на дню.
Однако отец настаивал, чтобы ради глажки он пропускал школу, начиная разговаривать высоким обвиняющим голосом каждый раз, когда Омвир переживал из-за экзамена или отметки в журнале об отсутствии. «Я делаю это для тебя», – говорил отец, указывая на свою палатку, которая, как и ее владелец, была на грани краха. У Омвира не хватало духу сказать отцу, что он не хочет становиться гладильщиком-валлой. Он собирался стать известным танцором, чтобы люди узнавали его на улице.
Омвир развел руки в воздухе. Он хотел повторить движения, которые видел в песнях по телевизору: Ритик прыгает в воздухе с вытянутыми руками и ногами или крутится на полу вверх тормашками, стоя лишь на голове – но так делать он пока не умел. Пока что он просто двигался под звуки песни у себя в голове, позволяя ее ритму пронизывать тело. Его руки напрягались и расслаблялись, как будто их дергали за невидимые веревочки. Он двигал грудью назад и вперед, давил на пятки и толкался коленями, чтобы ноги болтались как сушащееся на ветру белье. Его охватило чувство, что он кто-то другой: кто-то легче, свободнее и счастливее.
– У тебя припадок? – прерывая его танец, крикнул из-за ворот сторож. Омвир отмахнулся от вопроса. Он был сейчас в шикарном районе. Приподнятые тротуары вдоль дороги вели к хайфай-зданиям, более высоким и блестящим, чем «Кленовые башни», с более дорогими названиями: «Сансет Бульвар», «Палм-Спрингс», «Золотые Ворота». В конце этой дороги его, наверное, ждет отец, грея руки над оранжевым светом угля в утюге и недоумевая, где же Омвир шляется так долго.
Тут не было уличных фонарей. Хайфай-людям они не нужны: они повсюду ездят на машинах с включенными фарами и противосмоговыми огнями. Они не ходят пешком – разве что для здоровья, и то лишь в хорошо освещенных садах внутри своих огороженных комплексов.
Заглядевшись на хайфай-квартиры и представляя, как проста жизнь в их сиянии, он не успел вовремя заметить собак, что наблюдали за ним с широко раскрытыми пастями и свисающими языками, громко и прерывисто дыша. Одна из них гавкнула, к ней присоединились другие. Омвир понял, что несется прочь.
Шлепанцы ударялись о землю. В стопы впивались камушки. Покрывало-плащ тормозило его, тяжело свисая с шеи. Собаки скрежетали зубами. Он бежал в неправильном направлении, прочь от палатки отца. Плащ становился все тяжелее и тяжелее. Ему хотелось развязать его, чтобы покрывало упало на землю и одна-две собаки споткнулись об него. Но отец будет злиться, что он опоздал, злиться, что он по глупости потерял покрывало, злиться, что понадобятся дорогие уколы от бешенства.
Собаки нагоняли его. Он почувствовал, как одна из них прыгнула, рванулась к нему по воздуху: ее слюна брызнула ему на спину и шею. Если бы он был супергероем, как Ритик в фильмах про Кррриша, то прыгнул бы в небо, ухватился за крыло самолета, и его гладкий черный плащ развевался бы позади. Но его ноги все так же бежали на земле, легким не хватало воздуха, а глаза слезились.
Желтые фары пробились сквозь смог – перед ним остановился серебристый внедорожник. Водитель загудел. Собаки злобно залаяли на неожиданное препятствие. Задняя дверь автомобиля распахнулась и осталась открытой, как протянутая рука, готовая оторвать его от земли и отвести любую беду. Его сердце стучало, готовое взорваться от напряжения, во рту пересохло, и язык словно пророс шипами – но поскольку он не был похож на своего отца, в тот момент он почувствовал надежду.
Мы с Пари не говорим этого вслух, но
мы никогда не ходили дальше нашей школы в одиночку. Пари хотя бы бывала в городе. Ее дада, который живет на той стороне реки, как-то раз взял ее с собой. Она говорит, что ничего не помнит, потому что ей было всего два года, и Фиолетовая ветка тогда еще даже не открылась.
Мы останавливаемся у стоянки велорикш рядом с шоссе. Рикши ждут клиентов, сидя на пассажирских креслах, беседуют друг с другом, курят биди и пьют чай в придорожных чайных. Пари достает фотографию Бахадура из рюкзака. Она спрашивает водителей, не отвозил ли кто-то из них мальчика на фотографии к станции метро.
– Давай сделаем это завтра, – говорю я Пари.
