– Мальчики твоего возраста смотрят слишком много индийских фильмов, – говорит нищий с волосами, торчащими как лучи звезды, и коричневыми зубами, изгибающимися вбок и назад, как рога Буйвола-Бабы. – Иди-ка принеси мне еще чаю вместо того, чтобы тратить мое время.
Я все работаю и работаю. Я устал, я зол, но никто не замечает, как я злюсь. Я должен бы сейчас играть в воров-полицейских, крикет или классики. Вот бы я не крал деньги Ма. Хотелось бы притвориться, что я этого не делал, но каждый раз, когда я вспоминаю про тюбик из-под «Парашюта», пот прошибает подмышки и заливает глаза.
Вечером в чайной появляется Фаиз с перевязанным большим пальцем и маской из тряпки на лице.
– Я нарезал имбирь, а нож оказался слишком острым, – объясняет он так, будто вообще не хочет объяснять, и садится рядом, пока я мою стаканы.
– Разве официанты тоже должны что-то резать? – спрашиваю я.
– Повар заболел. Нам всем пришлось помогать на кухне.
Сегодня Фаиз работал в дхабе у шоссе, где водители грузовиков останавливаются на обед и ужин. Он вечно получает чаевые из ран и шрамов в тех местах, где работает. Мне чаевых сегодня никто не оставил. В чайной чаевых не дают.
– Я думаю, не завербовать ли этого пса для нашей детективной миссии, – говорю я Фаизу, указывая на собаку под тележкой самосы. – Собака может помочь нам отыскать остывшие следы Бахадура и Омвира.
Фаиз стаскивает маску, и она висит у него на шее, как шарф.
– Собаки глупые, – говорит он. – Сами бегут на ловцов, как будто те несут им шами-кебабы.
– Собаки могут раздуть ноздри и отличить запах ног или кокосового масла в волосах плохого человека от всех остальных тысяч миллионов запахов в мире, – говорю я. – А твой нос так не умеет.
– Тут тебе игровая площадка или работа? – спрашивает Дуттарам, и это несправедливо. Мои руки намывают стаканы, даже когда я разговариваю.
– Отнеси это тем людям, – говорит он, указывая сначала на поднос, полный стаканов с чаем, а затем на группу мужчин, стоящих вокруг пустой тележки.
– Я отнесу, – говорит Фаиз.
– Хорошо, – говорит Дуттарам.
Фаиз раздает стаканы мужчинам, которые не переставая болтают о прекрасной женщине, которая заходит в чайную каждое утро сразу после открытия, благоухая аттаром. Они используют слова, которые, как сказала бы Ма, не-для-детских-ушей.
– Дуттарам, ты решил сэкономить, нанимая детей? – спрашивает какой-то высокий здоровяк-хатта-катта с грудной клеткой шире, чем дверь нашего дома. Может быть, он один из тех борцов, что едят одни яйца и масло гхи и ходят в акхару
[36] каждое утро, а еще может быть, он из тех, кто сообщает в полицию об использовании детского труда.
Тип-борец поглядывает на меня, когда берет стакан чая, что ему неохотно протягивает Дуттарам. Рукав его свитера задирается. На волосатом запястье – золотые часы. Непонятно, настоящее это золото или фальшивка. На внутренней стороне запястья, где волос мало, а кожа такая светлая, что кажется почти белой – красные царапины с гнойно-желтыми краями, наверное, оттого, что комар укусил его во сне, а он попытался почесаться.
– Все окей? – спрашивает он. – Этот человек хорошо с тобой обращается, а?
– Он мой босс, – говорю я. – Хороший.
– Ты должен заниматься уроками. Или играть.
– Это я тоже делаю.
– Ты ходишь в школу?
– Конечно.
– И делаешь домашнее задание каждый день? Или торчишь на улице допоздна и играешь в крикет?
Этот человек не директор школы, поэтому он не должен задавать мне такие вопросы. Я качаю головой. Может быть, это да. Может быть, это нет. Пусть гадает.
– Будешь шоколадку? – добрым голосом спрашивает мужчина, скользя рукой в золотых часах в карман брюк.
– Нет, сааб, – говорю я. Мы не должны брать сладости у незнакомцев. Гуру научил меня этому на вокзале.
– Ну как хочешь, – говорит мужчина.
– Джай, ты работаешь в моей чайной, – говорит Дуттарам, когда борец отходит к группе мужчин, что обсуждают леди, пахнущую аттаром. – Это делает мою чайную твоей?
– О чем это вы, малик?
– Именно. Этот парень, он делает кое-какую работу у одного владельца хайфай-квартиры и думает, что от этого он тоже становится хайфай-человеком.
– Что за работу? – спрашиваю я. Я не знаю ни одного мужчины из нашей басти, который бы убирался и готовил для хайфай-людей.
– Кто знает, – говорит Даттарам.
– А из какой он высотки? – спрашивает Фаиз. Он ставит пустой поднос на прилавок Дуттарама.
– Из «Золотых ворот». Говорят, что квартиры там такие большие, что занимают целый этаж.
Я смотрю на Фаиза вытаращив глаза. Ма никогда не рассказывает о самых потрясающих штуках из хайфай-жизни. Она только и делает, что заводит плохой бак-бак про свою леди-босса.
Меньше чем через час Дуттарам дает мне двадцать рупий и говорит валить. Фаиз не позволяет мне протестовать и тянет за собой.
– Прекрати разбивать его стаканы, когда моешь посуду, и он заплатит сколько положено, – говорит Фаиз.
Я разбил один стакан. Он не может стоить двадцать рупий.
Но я хотя бы стащил с тарелки нанхатаи. Я убеждаюсь, что Дуттарам не смотрит, и затем бросаю несколько крошек псу под тележку самосы.
– Сюда, мальчик, сюда, – говорю я ему.
У него влажные глаза, словно подведенные сурьмой, а хвост изогнут как буква «С». На шкуре кое-где не хватает шерсти, ребра торчат, но он мне улыбается и съедает печенье за считаные секунды.
Я оставляю след из крошек нанхатаи на земле, и пес следует за мной, его язык слизывает еду у моих ног.
– Что, если эта собака – злой джинн? – спрашивает Фаиз.
Этот пес точно не злой кто-то там; он слишком милый.
– Я отведу собаку в дом Омвира, – говорю я. – Сходишь за Пари и встретимся там?
– Я тебе не помощник. Не говори мне, что делать.
– Пожалуйста, йаар, пожалуйста, – умоляю я, сложив руки, как в молитве.
– Хорошо, – говорит Фаиз, но довольным не выглядит. Он убегает.
Я решил, что назову пса Самоса, потому что он живет под тележкой самосы и отлично пахнет, тоже как самоса.
Мы с Самосой долго болтаем. Я ввожу его в курс нашего расследования. Мы не так уж много расследовали, потому что должны ходить в школу и делать домашнее задание, и нашим родителям не нравится, когда мы торчим на улице после наступления темноты. Мы дважды проследили за Четвертаком до тхэки, но он не делал ничего подозрительного, просто пил дару. В отличие от других пьяниц с каждым глотком он становился все тише и тише.
