Аанчал
Девушка чувствовала дрожь мужчин, собравшихся у дхабы напротив «Let’s Talk по-английски». Их головы поворачивались, когда ее синие сандалии скрипели по плитке на лестнице института, а взгляды следовали за ней, двигаясь с той же скоростью, что и она. Она дернула желтую дупатту вниз, чтобы прикрыть руки. Как раз этим утром мать говорила ей не наряжаться на уроки разговорного английского ради мальчиков. Костюм без рукавов в холодную погоду до добра не доведет, сказала мать, костыли в руках грохотали в унисон с ее голосом. Она настояла, чтобы Аанчал хотя бы накинула дупатту.
Это не имело никакого значения, потому что желтый цвет шел Аанчал, особенно на контрасте с черным зимним воздухом, который прилипал к коже, как влажный гудрон. Кроме того, Аанчал была нечувствительна ни к холоду, ни к вожделению, которое лилось из глаз молодых людей, которые подкупили администратора из «Let’s Talk», чтобы взглянуть на ее расписание и выучить его наизусть. Прогуливая работу или учебу, они оказывались около института ровно в тот час, когда заканчивались ее занятия, как это было и сегодня. Худшие из них показывали ей грубые жесты. Другие свистели или тайком поднимали телефоны, чтобы сделать фотографию. У некоторых даже был ее номер телефона: администратора страшно оскорбил вопрос Аанчал, будет ли позволено хоть каким-то подробностям ее жизни остаться личными. Целыми днями ее мобильник разрывался от сообщений этих странных мужчин: «Привет!», «Хай!!!», «Давай дружить?», «Как ты? Ты получила мое сообщение?». Эти хотя бы были приличными.
Она знала, что о ней говорили в басти и на улицах Призрачного Базара. Мужчины и женщины, молодые и старые, даже жены, имеющие кучу любовников, оттого что мужья не могли удовлетворить их в постели или слишком часто их били, и мужья, которые тратили зарплаты на выпивку и любовниц, перемывали ей кости с жадностью голодных собак, напавших на тощую птицу.
Ну и пусть болтают – эти люди жаждали чего-то более реального и близкого, чем драмы по телевизору. Пусть распускают сплетни из-за слишком короткой, по их мнению, юбки или бородатого парня, с которым ее видели. Мусульманин, ну это уже слишком. Тауба тауба, девица совсем без стыда. Помните, как она была молода, когда все это началось? Они сплетничали и возвращались по домам, довольные, что их собственные дети, хотя и разочаровывают, или плохо себя ведут, или просто туповаты, по крайней мере не воплощают в себе полное моральное падение, в отличие от нее.
Она шла прочь от института, краем глаза отмечая приближающуюся фигуру мужчины, следующего за ней. Она отказывалась признавать его присутствие, но его размеренные шаги нагоняли ее.
«Помнишь меня, – сказал он. – Помнишь, о чем мы разговаривали».
Она действительно помнила его, его лицо, нотку угрозы в его голосе.
Она ускорила шаг, но все же услышала: «Не надо стесняться, мы знаем, какая ты на самом деле».
Несколько месяцев назад его пальцы застучали в окно салона красоты, в котором она работала, и стучали, пока она не вышла и не спросила, в чем дело. Он изложил свое предложение, словно в нем не было ничего особенного: словно решал, сколько потребуется ткани для шитья лехенги
[43]. Она обдумала его предложение – и как было не обдумать? Она слышала о быстрых деньгах, что зарабатывают студентки в эскорте. Эти деньги вытащили бы ее из басти, подальше от вечно злого на нее отца и от матери, постоянно озадаченной своей дочерью, которая не имела ничего общего с остальными членами семьи.
Возможно, этот человек вернулся, потому что в тот раз пауза между его вопросом и ее «нет» оказалась слишком долгой.
«Хэлло, мадам, я с вами говорю», – сказал он теперь.
Рядом с ней школьницы торговались с продавцами браслетов. Лоточник потряс бамбуковую корзину с головками чеснока, и в воздухе, словно белые бабочки, закружилась шелуха. Молодой парень ради смеха поставил на голову старика три пустые металлические миски. Все вокруг было таким обычным. Кроме этого мужчины.
Она прошипела, чтобы он оставил ее в покое, иначе она позовет полицию. Мужчина подошел ближе. Она помахала кому-то неразличимому вдалеке, изобразив на лице веселую улыбку, и поспешила к толпе строителей, собравшейся вокруг торговца досой
[44]. Его палатка стояла перед зданием, которое каждый день меняло форму под сетчатыми зелеными полотнами и строительными лесами.
Она подошла к киоску: от стыда грудь горела, как будто кто-то пролил на нее чашку горячего чая. В басти говорили, что мужчины преследуют ее из-за того как она одевается или как себя ведет. Она сама все усугубляла, отказываясь прижимать стопку книжек к прикрытой дупаттой груди или застенчиво горбиться на манер тех девушек, что рассчитывают избежать осуждения, если прижмутся поближе к земле.
Она знала, что у нее нет причин для стыда. Но в моменты вроде этого ей казалось, что люди из басти правы. С чего она взяла, что она особенная? Голос у нее в голове иногда был голосом переулков ее басти.
«Простите, извините», – сказала она рабочим у прилавка с досой. Oни мгновенно подвинулись, словно из почтения к ее одежде, выглаженной, опрятной и все еще хранящей аромат духов, которыми она брызнулась утром, и к ее лицу, два раза в день увлажняемому гель-кремом «Лакме: абсолютное сияние кожи». Мужчины были одеты в рванье с пятнами краски, грязи и цемента.
Продавец досы и ребенок, который помогал ему раскатывать тесто на горячей таве
[45], вопросительно посмотрели на нее. Подняв указательный палец, она кивнула на тарелку одного из рабочих и показала, что тоже хочет досу. Ребенок распределил тесто по сковороде, разгладил комочки обратной стороной черпака и, добавив несколько ложек масла, подрумянил досу до хруста. Несмотря на обстоятельства, аппетитный запах наполнил ее рот слюной. Строители наблюдали за ней, но без чувства превосходства – скорее, с удивлением.
У нее зазвонил телефон, и она почувствовала облегчение, увидев, как на экране мигает имя Сураджа. Она ответила на его звонок. Оказалось, что он пришел забрать ее из «Let’s Talk», хотя они должны были встретиться через час уже в торговом центре. Она сказала, что оказалась немного впереди. Он ответил, что найдет ее. Она вытащила из сумочки сорок рупий и вручила их ребенку, который укладывал на тарелку ее досу. Она попросила отдать ее кому-нибудь, показывая руками и глазами, что ей нужно идти. Ребенок, казалось, пришел в ужас от мысли, что кто-то отказывается от еды, заплатив за нее.
Когда она выбралась из толпы, то увидела, что мужчина все еще не ушел. Но тут рядом с ней остановился старый байк Сураджа, и мужчина отступил.
Она увидела, что под козырьком шлема у Сураджа красные глаза. Он работал всю ночь и, должно быть, спал всего три или четыре часа. Она села сзади, обхватив его руками за талию и положив подбородок на его правое плечо. Она не почувствовала холода, даже когда Сурадж тронулся с места, а ветер растрепал ее волосы.
