Мистер Макмахон и его жена жили не в Хижине нищебродов, а в большом, роскошном, но весьма уродливом особняке за городской чертой. Сада у них тоже не было. Дом стоял среди деревьев и кустов, над речушкой (называемой «ручьем») в глубокой балке. Мистер Стайнберг предупредил Макмахонов о нашем приезде, и нас приняли весьма радушно. Нам немедленно предложили напитки со льдом, предоставили в наше распоряжение ванную и душевую, а потом вкусно накормили. Даже изнемогая от усталости, невозможно было не оценить по достоинству невероятную доброту и заботу наших новых знакомцев, особенно по отношению к Карин, чрезвычайно утомленной долгим перелетом, суматошным аэропортом Майами и невыносимой жарой. Карин с радостью приняла предложение миссис Макмахон «вздремнуть» в спальне второго этажа. Пока Карин отдыхала, я объяснил мистеру Макмахону, в чем заключаются наши затруднения, и договорился с ним о церемонии на следующий день. Вечером «судья» сел за руль своей машины и отвез нас в «каркасный домик».
В полном соответствии с замечанием мистера Стайнберга, его флоридский дом не представлял собой «ничего особенного»: деревянное двухэтажное строение с двумя комнатами в каждом этаже. Полы под ногой громыхали, как барабан, все скрипело и трещало. Хотя обстановка была скудной, а мебель – ветхой, сам дом был на удивление прочным, и в нем обнаружились ванна, душ, холодильник и электрическая плита. Кровати были удобными, а окрестности – тихими.
«Почтенная негритянка», Ромашка (по фамилии ее никто не называл), тоже подготовилась к нашему приезду. Я почему-то ожидал встретить дородную улыбчивую белозубую матрону в клетчатом переднике и красном головном платке. Ромашка оказалась сухощавой большеглазой женщиной, изрядно потрепанной жизнью, одновременно учтивой и замкнутой. Судя по всему, на ее долю выпало много страданий, вызванных, однако же, не расовыми предрассудками, сегрегацией или нищетой, а, скорее всего, семейными неурядицами (я так и не узнал, какими именно). Она соглашалась со всем, что мы ей говорили, так что я даже засомневался, понимает ли она нас. Очевидно, она больше волновалась, как бы не совершить какой-нибудь проступок, и не хотела тратить силы на неисполнимую задачу – уяснить, чего именно хотят эти иностранцы. Как бы то ни было, я не воспринимал ее как прислугу, и, получив ответы на все интересовавшие нас вопросы – в частности, где расположен электрический щиток и где находится ближайшее почтовое отделение, – мы пришли к соглашению, что, поскольку нам все равно, ночевать она будет у себя, а к нам станет приходить ежедневно. Я вручил ей двадцать долларов на чай, которые она приняла с превеликим удовольствием, невзирая на свой почтенный статус, и мы уговорились, что никаких особых услуг от нее не потребуется и она вольна заниматься тем, что считает нужным.
Если честно, мне совсем не хочется вспоминать во всех подробностях первые дни нашего пребывания в Гейнсвилле: ни церемонию бракосочетания, проведенную любезным судьей, ни наши прогулки по скучному городку и по чуть менее скучному университетскому кампусу. Все это омрачили неприятности, о которых, несмотря на их успешное разрешение, до сих пор больно думать. Спустя девятнадцать дней после нашей встречи с Карин настало время исполнить супружеский долг – и в этом я покрыл себя позором, причем не раз и не два, так что в конце концов погрузился в пучину разочарования и страданий.
Помнится, старый друг нашей семьи как-то рассказывал, что самым ярким воспоминанием о Первой мировой войне было кошмарное откровение, постигшее его по прибытии на фронт: все то, что в мирной жизни считалось само собой разумеющимся, надежным и предсказуемым, таковым больше не являлось. Неуверенность и ощущение постоянной опасности радикально меняло не только взгляд на жизнь, но и все мысли и поступки. Позднее почти о таких же чувствах говорил какой-то шахтер. В сфере жизни, подвластной Афродите, то есть в сфере сексуального влечения, действуют те же законы. Во всяком случае, мне часто так казалось. На что это похоже? На густой лес, через который должен пройти каждый из нас – все те, кто доживает до зрелого возраста. Никаких общих правил не существует. Разумеется, в лесу проложены нахоженные тропы, и многие следуют ими без особого труда или делают вид, что следуют, представляясь знающими и опытными людьми. Некоторые – трудно сказать, по своему ли выбору и по своей ли воле, – сходят с этих троп, утверждая, что обнаружили иной, лучший путь; у них появляются последователи, а остальные сердито требуют, чтобы они вернулись и прекратили свое глупое и опасное занятие. Некоторые так и сидят на опушке леса, предпочитая не заглядывать в пугающую чащобу, хотя иногда и на них нападают дикие звери. Повсюду – смятение и переполох; отчаянными криками все подбадривают друг друга, укоряют или предупреждают; некоторые объявляют себя вожаками, потому что якобы нашли верную стезю; тот, кто сворачивает с пути, наталкивается на остальных или отстает, путаясь в колючем кустарнике или застревая в зарослях жгучей крапивы. На полянах горят костры, манят светом и теплом, и вокруг костров собираются люди – готовят еду, поют и отдыхают от темноты и скрытых в ней угроз, искренне считая, что живут полной жизнью. Есть в этом лесу и мертвые – либо кем-то убитые, либо сами наложившие на себя руки. Все это чем-то похоже на «Сон в летнюю ночь». И если бы не Афродита, ничего этого не было бы. Не было бы леса… Возможно, была бы равнина или горы со своими, присущими только им опасностями, но темного ночного леса не было бы вовсе.
Альфред Эдвард Хаусмен и его «проклятая беда»; Суинберн; Томас Гарди; королева Елизавета I; гнусный некрофил Кристи, мающийся бессонницей и расстройством желудка, затаился среди своих жертв, предвидя неизбежный исход; мисс Джонс из Чизлхерста выплакала в девичьей спаленке все глаза, не в силах постичь причину разрыва третьей помолвки подряд… Те, кто по якобы очевидным причинам полагают себя в безопасности, поскольку, как им представляется, держат под контролем свои желания и поступки, обнаруживают – внезапно или постепенно, – что это вовсе не так. Внутри все сжимается от ужасного осознания: ты заплутал, потерялся и не знаешь, как отсюда выбраться. В темноте слышны голоса. Где люди? Почему вдруг накатывает головокружение, удушье и судорожные спазмы? Что там прячется в чаще?
Может быть, окажется, что все это – ложная тревога, мимолетная паника. А может, и нет. А может быть, это – на всю оставшуюся жизнь.
Я раз за разом напоминал себе, что совершил долгий и утомительный перелет, что нахожусь в чужой стране, среди незнакомцев, питаюсь непривычной едой, что никогда прежде не сталкивался с такой изнуряющей жарой и влажностью, что испытал сильнейшее эмоциональное напряжение… Всякому мужчине, столкнувшемуся с подобной проблемой, знакомо невыносимое чувство беспомощности, стыда и унижения. Над шрамами смеются только те, кто сам ни разу не изведал раны. Самое страшное – мысль о том, что, знай об этом другие, тебя, ничтожного и жалкого человечишку, подняли бы на смех. И как любое несчастье – скорбь, горе или глубокое разочарование, – такие чувства заставляют замыкаться в себе.
Сейчас мне кажется, что все мое естество просто ошеломила красота Карин – невероятная красота, будто стройные башни далекого города, внезапно засиявшие перед изумленными взорами путников; эти чужеземцы отправились искать приключений, но даже не надеялись когда-нибудь встретить такое чудо. Город не защищен, им об этом известно, однако они замирают, перешептываясь, и не торопятся отправлять к воротам своего вожака. Или серебро и хрусталь на обеденном столе аристократа в трепетном пламени свечей – сверкающие отблески завораживают гостя, не привыкшего к подобной роскоши; как бы участливо радушный хозяин, видя смущение бедняги, ни старался его подбодрить, тот, окончательно утратив savoir-faire, к стыду своему, обнаруживает, что намазал рыбу горчицей или ковыряет грушу ложкой. «Ой, нет, это не мне», – воскликнула малышка в детском отделении больницы в Ньюбери, выиграв главный приз в рождественской лотерее – красавицу-куклу в золотой парче, украшавшую верхушку елки; девочка долго не могла притронуться к подарку и пряталась под одеяло, не в силах сносить добродушные насмешки медсестер.
