Она поцеловала меня в лоб и, ласково водя пальцем по спине, прошептала:
– Ну вот, теперь понял?
– Да, да, – рыдая, ответил я.
– Лежи, не двигайся. Это очень приятно.
Прошло немного времени. У наших ног текла река. Я разомлел и почти забыл и о Флориде, и о нашем заплыве. Внезапно совсем рядом послышался плеск и голоса. Я сел на песке. В сорока ярдах выше по течению реки сплавлялись на покрышках двое парней, свесив ноги и руки, будто сидели в тазах для мытья. Молодые люди заметили нас, и, когда я перевернулся на живот, один из парней, крепко сложенный, с густыми усами, отпустил сальную шуточку, не подозревая, что звук разносится далеко над водой.
Мне до сих пор с трудом верится в то, что произошло потом. Карин неторопливо приподнялась, обернулась к реке, встала в полный рост – к коже прилип песок, обнаженное тело разрумянилось – и окинула молодых людей серьезным, презрительным взглядом. Парни, нелепо скорчившиеся на покрышках, уставились на нее разинув рот.
– Прошу прощения, мадам, прошу прощения, – наконец пробасил усач, и река унесла их прочь.
Они почему-то напомнили мне носильщиков в Хитроу. Эти бедолаги не испортили нам настроения и не причинили никакого вреда. Мне стало их жаль. Я опустился на колени, ополоснул наши маски и отдал Карин бикини.
Двадцать минут спустя мы добрались до нужного участка заповедника, и встретивший нас Ли Дюбос спросил:
– Ну что, вы все хорошо провели время?
Карин расцеловала его в обе щеки:
– Ли, вы прекрасный человек… Bursche… парень. Огромное вам спасибо. Ах, скорее бы ужин! Я проголодалась, а вы?
Влажной тропической ночью она спала, закрыв глаза и легонько сомкнув губы; дыхание было еле слышным, нежным и размеренным, как шелест тихих волн, набегающих на берег. Мне почудилось, что во сне ее красота обретает новое качество. Когда Карин бодрствовала, ее красота, будто красота ясеня или пустельги, существовала не только в ее внешности, но и в отношении к окружающей среде, к солнцу и ветру, к звукам и ко всевозможным тварям. Спящей она напоминала восхитительный драгоценный камень – топаз или аметист – и, хотя во сне не обладала способностью реагировать на то, что ее окружало, невольно одаряла красотой стороннего наблюдателя, как сверкающий самоцвет проявляет под лучом света потаенные оттенки. Однако же этот ее сон – сокровенный и загадочный – отличался ото сна остальных, поскольку выглядел не забытьем, а неким созерцанием. Что таится в шепчущих морских волнах, мерно накатывающих на песок? Она опускалась в подводные сады сна, чтобы остаться одной, будто королева, которая, велев свите удалиться, в одиночестве размышляет над высокими материями, а придворным – во всяком случае, на время – не позволено нарушать ее уединение. Бодрствуя, она превращалась в резвый игривый ручей, иногда кристально прозрачный, позволяющий увидеть, что скрыто под водой, а иногда бликующий отражениями, отгораживающийся от посторонних взоров. Сон льнул к ней, будто зеленый плющ к скале, окутывал неподвижной, непроницаемой мантией. Я сознавал, что к моей страсти примешивается нечто – страх? обожание? – непонятное, но пугающее и волнующее одновременно.
Ее рука покоилась на животе, а ниже, в темном треугольнике волос, чуть набухшее, таинственное – уже раскрывшее мне тайны – лоно влажно поблескивало после нашего совокупления. Слегка раздвинутые ноги с повернутыми в разные стороны ступнями больше не касались земли и не плескались в воде, а отдыхали, мягкие пятки и пальцы по-прежнему морщились от долгого пребывания в теплой реке. Ночной покой был далек от совершенства, темноту освещали не честные звезды, а уличные фонари, тишину нарушало гудение кондиционера, далекий шум машин и неумолчное лягушачье кваканье. Сон Карин – отстраненный и невозмутимый, будто лунный свет, – возвышался над несовершенством окружающего мира и озарял его сиянием, а в этом сиянии нежился я, лежа без сна и глядя на нее, потому что не спешил расставаться с радостью, хотя и знал, что она будет со мной, как только я проснусь.
Немного погодя желание вернулось ко мне с новой силой, но, сдерживаясь, чтобы не потревожить покой Карин, как не тревожат бобра на берегу пруда или черноголовую славку, заливающуюся сладкой песней, я вытянулся рядом с ней и попробовал уснуть. Мне это почти удалось, потому что долгий заплыв утомил меня не меньше, чем ее, но Карин в полусне ощутила мое влечение и, повернувшись на бок, с легким страстным вздохом закинула на меня руку и ногу, и мы слились в объятии. Я лежал неподвижно, совершенно счастливый – ничего другого мне не хотелось, – и молчал.
Наше совокупление – теплое, влажное и мягкое, как губка, – не искало ни продолжения, ни завершения и походило на грезы, вне времени и реальности. Не помню даже, завершилось ли оно оргазмом, – все было как во сне. На следующее утро я спросил об этом Карин, но она смеясь ответила, что ничего подобного не помнит.
– Так вот что такое спящий партнер! – воскликнула она. – В словаре английских идиом было объяснение, но я его не поняла и очень хотела узнать, что означает это выражение. Включи мне душ, пожалуйста, – не холодный, а тепленький. А то я чувствую себя как горячий пломбир.
Теперь и я обитал в наслаждении, как рыба в воде. Приятно было засыпать; пробуждение, завтрак, прогулки по городу – все это сопровождалось острым осознанием невероятного счастья. Не важно было, куда мы шли или чем занимались, – само существование доставляло мне радость. Разговоры были удовольствием, сравнимым разве что с молчанием. Не имело значения, занимались мы любовью или нет, поскольку мне было откровение, что соитие и не-соитие безраздельно слиты друг с другом, будто аверс и реверс сияющей монеты. Иногда я рыдал от радости, иногда заливался смехом, досадуя на то, что не способен выразить свое счастье иным способом. Повсюду, где мы находились, был центр мироздания, поэтому от нас не требовалось ни малейшего волеизъявления – незачем куда-то идти, незачем что-то делать. Все просто возникало или случалось само собой, а мы витали среди вещей и событий, невесомые, гладкие и беспечные, как мыльные пузыри. Подобно младенцам или старикам, мы засыпали и просыпались бездумно, днем или ночью, как бог на душу положит, и желания колыхали нас беззаботным ветерком в высоких травах.
Нет, конечно же, мы ходили на прогулки. Снова плавали по Ичетакни – на этот раз мы начали с глубокого озера Джаг-Спринг, где, как рассказали нам аквалангисты, в темной пещере на глубине сорока футов живут слепые белые рыбы. Мы съездили на восток, в старейший американский город Сент-Огастин, основанный Педро де Авилесом в 1565 году (и дотла сожженный Дрейком в 1586-м). Мы гуляли у озера Оранж-Лейк, берега которого ковром устилали густые заросли разноцветных диких флоксов, и видели, как хамелеон на ветке меняет цвет. Мы съездили на запад, в дельту реки Суани – лабиринт зеленых каналов среди тростника и разнотравья, где в сумерках из воды выпрыгивали стайки серебристых рыбешек, – и долго смотрели, как огромный алый шар солнца погружается в Мексиканский залив. Кажется, что все это было так давно!
Однажды тихим жарким июньским вечером мы приехали в Сидар-Ки, захолустный бедняцкий городок; дома под крышами из листов рифленого железа делали его похожим на старую нефтяную бочку, выброшенную на берег залива. Бедняки – белые бок о бок с неграми – удили рыбу с причалов, а в баре бородатый художник, будто вышедший из пьесы Теннесси Уильямса, вел с нами долгие разговоры, попивая выставленный мной виски.
