– «Фарисеи же и книжники роптали, – читал Тони, – говоря: Он принимает грешников и ест с ними. Но Он сказал им следующую притчу: кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью…»
«Великолепно, – подумал я. – Лучше и не скажешь».
Знакомые слова, звучавшие в прекрасной церкви, построенной Джеком из Ньюбери, внушали мне теплое чувство триумфального возвращения, будто я был торговым капитаном, прибывшим с богатым грузом из дальнего плавания. Мне невольно вспомнилось, как во Флориде Карин счастливо воскликнула: «Я хочу начать жить!»
Придя домой, я застал ее в белом банном халате на пороге ванной комнаты. Карин сбежала по лестнице, потеряв тапочку на ступеньках, обняла меня и поцеловала так, словно мы не виделись месяц. Прядь ее мокрых волос прилипла к нашим губам. Карин была теплой, влажной и пахла гардениями. Я увел ее в спальню.
После завтрака (или обеда, называйте как хотите) Карин неожиданно заявила:
– А теперь, mein Lieber, уходи и не путайся у меня под ногами.
– Не путаться у тебя под ногами?
– Ja. Сходи куда-нибудь выпить с друзьями.
– Это Англия. После обеда все закрыто. А что ты собираешься делать?
– Осмотрю дом, как настоящая Hausfrau
[92]. Не волнуйся, я не трону вещей твоей матушки. Я вообще ничего не трону. Но познакомиться со своим новым домом я должна самостоятельно, а когда ты вернешься, задам тебе тысячу вопросов. В общем, жду тебя к чаю.
Я с радостью согласился, потому что и в самом деле соскучился по неторопливой долгой прогулке. Вот уже месяц, как у меня не было такой возможности, а погода стояла восхитительная – солнечный июньский день, легкий ветерок. Вооружившись картой и полевым биноклем, я отправился в сторону деревушки Берклер, близ Лейдл-Хилла.
Когда день уже клонился к вечеру, около половины шестого, я – усталый, довольный и изрядно проголодавшийся – возвращался домой по тропке через поля, но неподалеку от Булл-Бэнкса меня внезапно охватило необъяснимо зловещее чувство неотвратимой беды, словно из-за живой изгороди неожиданно выступил человек с дубинкой. Я замер, буквально оцепенев от страха. Ужас был так силен, что мне почудилось, будто на меня действительно вот-вот нападут; я в панике прислонился к дереву, дрожа и испуганно озираясь. Стояла неестественно мертвенная тишина. Казалось, в бескрайнем просторе полей нет ничего живого. Все замерло, как перед грозой. Не слышалось трелей жаворонка или дрозда, в небе не кружили ржанки. Однако солнце по-прежнему сияло, а легкий ветерок ерошил колосящуюся пшеницу. Ничто не изменилось. Вот только пробиравшее до дрожи ощущение пустоты не отпускало. Я ухватился за ветку, хорошенько тряхнул ее – и ничего. Ни жучка, ни гусеницы.
Тянулись минуты. Мой ужас постепенно сменялся каким-то болезненным беспокойством. Я уселся на откос, закрыл глаза, но тут же распахнул их снова: ничего не видеть было куда страшнее, чем видеть и бояться. Мое волнение было призрачным, как во сне, когда спящего мучает беспричинная тревога. Мнилось, будто нечто невидимое моровым поветрием пронеслось над всей округой, совсем рядом со мной.
В конце концов я заставил себя двинуться к дому, и ходьба постепенно развеивала мои страхи. В голове понемногу прояснялось. Казалось, что я поднимаюсь из бездонных глубин к поверхности, и, чтобы помочь этому вознесению, я поднес к глазам бинокль и начал осматривать окрестности. Должно же где-нибудь быть что-то живое! Почти сразу же я заметил нескольких лесных голубей, выпорхнувших из рощицы ярдах в четырехстах от меня, и услышал хлопанье их крыльев.
Наведя бинокль на Булл-Бэнкс, я с облегчением разглядел под крышей над моей спальней сломанный желоб водосточной трубы; я собирался его починить еще с весны. Сделав еще несколько шагов, я заглянул прямо в спальню, как раз в тот миг, когда Карин медленно пересекла комнату, подошла к окну и остановилась, глядя в поля. Солнечные лучи освещали ее лицо, хорошо видное в бинокль. Она рыдала, прижав ладони к щекам.
Она выглядела абсолютно спокойной, не выказывая ни малейших признаков горя или расстроенных чувств, поэтому я – не слыша всхлипов и сам пребывая в смятенном состоянии – не сразу понял, что она плачет. Рыдания не исказили ее черт. И все же, глядя на нее, я интуитивно осознал, что ее скорбь вызвана не мимолетной болью или неудобством. Она рыдала, если можно так выразиться, привычно, будто давным-давно сжилась со своим отчаянием. Она стояла неподвижно, смотрела в окно невидящим взглядом, а из глаз струились тяжелые медленные слезы. Она их не утирала. Одна слезинка сползла по щеке и упала на подоконник. Казалось, Карин рыдает у креста, оплакивая горькую невосполнимую утрату.
Внезапно она обернулась, будто услышав шум за спиной, и торопливо вышла из спальни.
Это наконец-то развеяло мое странное оцепенение. Судя по всему, что-то очень расстроило Карин – нечто большее, чем боязнь одиночества или приступ тоски по дому, и я сообразил, что делать. Я быстро зашагал по тропе, перебрался через перелаз в ограде и по дорожке бросился к калитке, ведущей в Чащу (так мы называли пол-акра пустоши, где росли буддлея, лещина и купы рододендронов; там же стояли качели, с которых когда-то столкнула меня Флик, а в траве пряталась старая водопроводная колонка).
Я прошел в брешь грабовой изгороди, пересек газон и, распахнув двери в сад, окликнул:
– Карин! Карин! Wo bist du, Liebchen?
[93] Я вернулся.
В доме стояла тишина, только громко тикали напольные часы. Я снова окликнул Карин. Заглянул на кухню, в столовую и в гостиную. Проверил комнаты второго этажа. Пусто.
Подбежав к парадной двери, я закричал:
– Карин! Карин!
Ответа не было. Я, не закрывая дверей, опустился на кресло в прихожей и попытался сообразить, что делать дальше. Наверное, лучше всего немного подождать, а главное – не волноваться.
Минуты через три под шагами захрустел гравий подъездной дорожки, и в распахнутую дверь вошла Карин, беззаботная, как коноплянка.
Я ошарашенно посмотрел на нее. Она с удивлением замерла на пороге, а потом быстро пересекла прихожую и опустилась на колени у моего кресла.
– В чем делом, милый? – спросила она, обнимая меня за талию и заглядывая в лицо. – Ты чем-то расстроен? Слишком долго гулял?
– Я… нет… то есть… С тобой все в порядке?
– А что у меня может быть не в порядке? Вот дурашка. Что это с тобой? Что стряслось?
– По-моему… я же своими глазами видел…
Я умолк. Карин вряд ли понравится то, что я подглядывал за ней в бинокль. Ну не совсем подглядывал, но все равно. Если бы она мне такое сказала, как бы я это воспринял? А может, мне все привиделось? Хотя нет, ее действительно что-то расстроило, но теперь она в полном порядке. Наверное, лучше об этом не заговаривать. Однако же мне почудилось, что ее огорчение было по-настоящему глубоким, даже пугающим. Я совершенно ничего не понимал.
