– Мы с тобой когда-нибудь доберемся до холмов или нет?
– Как сказала бы Дейрдра, ишь ты, как за эту затею уцепилась!
– Это все из-за той ночи, когда мы смотрели на них в лунном свете. Знаешь, я тогда вообразила, будто я – холмы, а ты – бук, запустил корни глубоко в землю и раскачиваешься легонько под ветром… А там красивые цветы?
– Да. Тебе и впрямь хочется в такую жару бродить по холмам? Смотри, над полями висит дымка, а по краю неба тянется лиловая полоса. День будет знойный, как Лола Монтес.
– Я бы с удовольствием прогулялась, только недалеко.
– Что ж, давай отправимся туда в половине седьмого, когда спадет жара.
Мы устроили чаепитие на веранде, и Карин жадно поглощала крутые яйца, поджаренный хлеб с маслом и кекс с изюмом.
– Я ведь еще ни разу не ходила с тобой на прогулку, правда, Алан? Дай мне джем, пожалуйста, я кекс намажу. А на холмах ветрено? А как ты думаешь, можно в этих туфлях пойти?
Видно было, что мысль о прогулке приводит Карин в восторг. Мы проехали на машине мимо Болл-Хилла и Вест-Вудхэя до Инкпена и свернули на крутую дорогу, ведущую на вершину холма, к Кумбской виселице. Естественно, одинокий мрачный столб, высящийся среди полей, сразу же привлек внимание Карин. Я остановил машину, вышел, сделав вид, что справляюсь с картой, и стал дожидаться, что скажет Карин.
– Ах, что это? Ein Galgen?
[102]
– Да.
– А почему… А, с ней связана какая-то история? – быстро сообразила она.
– Да, Черная легенда. Ну, так ее назвал Джон Шлезингер.
– Ой, а расскажи, пожалуйста.
– На самом деле об этом почти ничего не известно. Как сказал однажды Джек Кейн, «а чего тут удивляться – все давным-давно умерли». Достоверно одно: в тысяча шестьсот семьдесят шестом году некие Джордж Брумхем и Дороти Ньюмен были осуждены в Винчестере за убийство жены и малолетнего сына Брумхема – «посохом», как говорится в исторических документах, – на Инкпен-Бикон, неподалеку отсюда. Преступление так ужаснуло местных жителей, что виновных приговорили к повешению в самой высокой точке графства, которая, по странной случайности, находится именно здесь. Тут воздвигли сдвоенную виселицу, и преступников повесили одновременно. Больше здесь никого не казнили, а виселица с тех пор так и стоит.
– Но она… – Карин невольно вздрогнула, – она совсем не старая.
– Верно. Когда одна виселица сгнивает, ее заменяют новой.
Поразмыслив, Карин вздохнула:
– Ох, все это было так давно. Пора бы уже забыть о прошлом. Зачем о нем так долго помнить?
– Похоже, об этом не хотят забывать. В конце сороковых годов Шлезингер снял короткометражный фильм, в котором все роли исполняли не профессиональные актеры, а местные жители. Мне было лет восемь, но я хорошо помню, как мы ходили его смотреть.
– Что ж… – Она пожала плечами. – Давай пройдемся, Алан.
Вечер выдался превосходный; дул легкий ветерок, по небу плыли высокие белые облака. Мы пошли на восток, к форту Уолбери-Хилл, а потом к холму Пайлот-Хилл, откуда были хорошо видны холмы Уайт-Хорс на противоположном берегу Кеннета. Над лугами витал резкий, сладковатый аромат ромашки и пижмы, и, куда ни глянь, пестрели россыпи цветов: пурпурные колосья эспарцета, бледно-голубой цикорий, дикие орхидеи – правда, только ятрышник, – а также кровохлебка и таволга. Карин любовалась ярко-розовыми соцветиями золототысячника, зарослями дремы, малиновым ковром разостланными на затененных склонах, и высокими метелками синца с лазоревыми и бледно-лиловыми цветами одновременно.
– Они дразнятся! Смотри, как языки повысовывали! – Обернув ладонь моим носовым платком, Карин сорвала стебель, усеянный колючими жесткими волосками, и стала внимательно разглядывать колокольчатый рассеченный цветок с торчащими из него тычинками. – Надо было взять с собой садовые ножницы, я бы собрала большой букет из самых разных цветов.
– Полевые цветы быстро вянут, – напомнил я. – Мы не донесем их до дому. Лучше прийти сюда с полной банкой воды и собирать цветы прямо в нее. И брызгалка не помешает. К сожалению, ни у кого не получается совместить прогулку по холмам со сбором полевых цветов. Но мы можем устроить специальную экспедицию.
– Да, в следующий раз. Выкопаем цветы с корнем, принесем домой и посадим в саду.
– Они привыкли к меловой почве, в другой не приживутся.
– Ну, значит, они на меня не похожи. Может быть, пойдем дальше? Я совсем не устала.
– Не забывай, нам еще возвращаться.
– Вернемся, не бойся. По траве очень легко ходить.
Мили через четыре, близ Эшменсворта, она упала на траву, полежала, глядя в небо, перевернулась и начала рыть землю пальцами.
– Что ты делаешь?
– Хочу найти кусок мела.
– Ты себе все ногти обломаешь. Посмотри, мел здесь валяется повсюду. Вот, возьми.
Она подошла к буку и мелом вывела на гладком стволе: «K liebt A»
[103].
– Это неправильный мел! Он слишком твердый и царапает, совсем не так, как школьный. – Она снова улеглась на траву. – Иди ко мне. Я знаю, как показать тебе, что K liebt A.
На этот раз она отдавалась мне с какой-то пассивной отрешенностью, но, зная ее, я по-прежнему глубоко и сильно ощущал нашу близость. Карин лежала, вздыхая, смежив веки и полураскрыв губы, и вместо того, чтобы обнять меня, широко раскинула руки в стороны среди густой травы, поэтому я, упираясь локтями и коленями в согретый солнцем и пахнущий тимьяном грунт, чтобы не давить на нее всем телом, не уловил ее оргазма. Наконец она прошептала: «Danke» – и, содрогнувшись, притянула меня к себе. На несколько минут мы замерли в полной неподвижности, так что заяц, выскочив из-за кустов на тропинку, приблизился к нам на несколько ярдов, но потом сообразил, что перед ним люди, и поспешно ретировался. Я встал на колени и посмотрел ему вслед.
Карин легонько коснулась моей влажной обмякшей плоти:
– И кому теперь будет непросто возвращаться, мой милый утомленный мальчик?
– Тебе, моя чудесная ненасытная девочка. Пойдем!
– А ты помоги мне подняться! Вверх, на самую вершину холма!
Наконец мы вернулись к виселице. Было заметно, что Карин выбилась из сил. Мы гуляли почти три с половиной часа. Смеркалось. Мы обсуждали – не слишком серьезно – назначенные на следующую неделю торги в Фарингдоне, как вдруг Карин воскликнула:
– Алан, что это там, рядом с машиной?
Я навел бинокль на наш автомобиль. У колес лежала большая черная собака – эльзасская овчарка довольно свирепого вида. Она настороженно подняла голову и оглядывалась по сторонам, как будто поджидала кого-то, но поблизости не было ни других машин, ни людей. В сумерках я не разглядел, есть ли на собаке ошейник, зато ясно заметил сверкающие клыки. Ничего хорошего это не предвещало.
