Мы встали с кровати и уселись друг против друга: она – у туалетного столика, а я в кресле. Она дрожала, но владела собой лучше, чем я.
Спустя какое-то время… нет, самым страшным было то, что в этом месте времени не существовало, даже само слово «время» не имело значения. Здесь время не шло. За всю ночь я ни разу не взглянул на часы, каким-то чутьем догадываясь, что мы обречены на ожидание. Помутившееся сознание постепенно прояснялось, будто взбаламученное озерцо, но я пребывал вне его, зачарованно наблюдая, что открывается взору, когда оседает ил. Я ожидал увидеть какой-то знакомый образ, воспоминание или некое подобие того, что мне предстоит сделать. Однако же в конце концов из яростной бури, мятущейся в моей душе, возникли две абстрактные идеи, более зловещие и четкие, чем любые видения, навеянные колдовством: Приближение и Кульминация. «Идите, ибо уже все готово». Думаю, уже тогда я знал, чему суждено произойти, но не каким образом, однако же у меня не было слов, чтобы выразить это откровение. Пробужденный Кракен надвигался и был чудовищнее любых рассказов о нем.
Я закрыл глаза. Ощутив внезапное прикосновение, я в ужасе вскрикнул и лишь потом сообразил, что Карин взяла меня за руку.
– Алан, послушай, тебе лучше уйти. Не оставайся. Садись в машину и уезжай, пока можно.
– Ты хочешь, чтобы я тебя увез? – В темных глубинах моего смятенного разума кружили обрывочные мысли, и смысла слов я не понимал.
– Mein Lieber, я же говорила, что мне от этого не уйти. А ты уходи. Уходи отсюда. Подальше.
– Нет… Нет, Карин, я не уйду. Я…
Я не успел оформить свою мысль в слова, потому что внезапно с необычайной ясностью вспомнил, где прежде слышал этот плач, тот же самый плач и тот же детский голос – три дня тому назад, когда пытался дозвониться в Копенгаген, – а вдобавок понял, что, выйдя с миссис Тасуэлл в сад, я тоже это знал.
– Я останусь, чтобы заботиться о тебе.
Мне вдруг представилось, как я иду следом за ней, стою рядом с ней, принимаю из ее рук безделушки и украшения, выслушиваю последние напутствия, наклоняюсь поправить ее прическу и, опустившись на колени, касаюсь ее пальцев, а она тоже опускается на колени и кладет голову на…
– Что это за шум? – внезапно воскликнула Карин. – Ты слышишь, Алан?
Я прислушался с усилием, подобным тому как человек со сломанной рукой исполняет то же действие, из-за которого случился перелом, и понял, что в глубокую тишину вторгается какой-то тихий, но нарастающий многосоставной звук – шорох, постукивание, треск – и разносится по всему дому. Оконная рама затряслась, а во дворе что-то гулко хлопнуло. Я застонал и прижал ладони к ушам.
Карин тряхнула меня за плечо:
– Алан! Это ветер! Ветер поднялся!
Началась буря. Теперь я различал знакомые шумы; порывы ветра налетали на стены, гудели в водостоках, сотрясали мусорные баки во дворе, гнули и с треском обламывали ветви деревьев и дергали плети глицинии, которые бились в оконные стекла.
– Все сдует! – воскликнул я, обнимая ее за плечи. – Сейчас все снесет…
Она помотала головой.
– Да, да! В мешок… потопить во глубине морской… – бормотал я. – В Ревун… мельничные жернова, Карин… Жернова…
– До последнего кодранта, – негромко произнесла она и улыбнулась. – До последнего. А больше ничего.
Ее достоинство и самообладание были темными осязаемыми глыбами, как прибрежные скалы или сосны на болоте, – не проявления ее воли, но часть самого естества Карин, врожденная и неотторжимая, как глаза или руки.
Я смотрел на Карин, и сознание наконец-то прояснилось. Я встал и заключил ее в объятья:
– Ты этого ждала?
Помолчав, она ответила:
– По-моему, да.
– Жаль, что ты мне раньше не сказала. Ты мне ничего не говорила.
– А зачем? Все равно ничего не исправить.
– Я когда-то тоже думал, что все на свете существует отдельно друг от друга, что всякая вещь сама по себе, отличная от других. Теперь я знаю лучше.
Я подошел к окну, отдернул шторы и выглянул во двор. По небу проносились тонкие облака, задевая серп заходящей луны, который изменчивым, дрожащим светом пятнал сад и дальние поля. Ветер трепал живые изгороди и деревья, клонил к земле высокие стебли арники, аконита и живокости, едва не вырывая их с клумб. По газону указующим перстом металась длинная тень кипариса. Дверь сарая громко стучала о стену, а потом с грохотом захлопнулась.
Внезапно у подножья длинной осыпи я заметил какую-то черную тень в лавровых зарослях, поблескивавших в лунном свете. В темноте было не разобрать, но, судя по размерам, это был не кот и не заяц, а что-то гораздо крупнее, и двигалось оно не так, как тени лавров под ветром, а скользило, будто огромная рыбина в темной воде. На луну набежали облака, я вгляделся пристальнее и увидел, как из зарослей стремительно выбежала черная эльзасская овчарка.
Я встал и, обнимая Карин, четко осознал, что вот это – настоящая собака, а у виселицы нам встретился иллюзорный морок. «Кажется, я начинаю к этому привыкать, – подумал я, не испытывая ни малейшего ужаса. – Судя по всему, я всегда обладал этим чутьем, но отрицал его, как безумец, притворяющийся, что он в здравом уме».
Я готов был выйти в сад, но мне не хотелось оставлять Карин. Оставить Карин мне было не суждено. Я подошел к ней, сел у ее ног и опустил голову ей на колени.
– Привет, Десленд, – пробормотал я. – С тобой все в порядке. Расстраиваться не из-за чего.
– Was sagst du?
[122]
– Ничего. Миссис Кук была хорошенькой, но ты – настоящая красавица. Карин, а помнишь акулу в Сидар-Ки?
– Помню. В тот день я сказала, что мы поедем домой и начнем настоящую жизнь.
В конце концов ветер стих. Я подошел к окну, но, внезапно испугавшись, встал на колени и выглянул в щелку штор. Луна зашла, и все было черно. Непроглядная тьма окутала сад, поля и холмы. Когда глаза привыкли к темноте, я различил черные силуэты деревьев на фоне темного неба без признаков зари.
До меня снова донесся плач, откуда-то издалека, будто с невидимой звезды. Он не был обманом слуха, потому что всхлипывания Карин я слышал столь же ясно. Тихие прерывистые звуки трепетали, будто угасающие угли очага или остатки воды в пруду, и наконец умолкли.
– Скоро рассветет, – сказал я.
– Скоро – это когда? – Она протянула ко мне раскрытые ладони и улыбнулась, когда я опустился перед ней на колени. – Ах, бедный Алан! Надо как-то скоротать время. Ветер улегся. Ждать осталось недолго. Ты должен быть готов ко всему, вот как я. – Она рассмеялась. – Может быть, почитаешь Библию? Занятие будет весьма к месту… к этому нашему месту…
– Да-да, я понял. А ты не помнишь, где она?
