После той пьянки Мэйри снова перебралась в мою комнату, и мне не хватило духу ее прогнать. Пока что она ничем в меня не бросалась и не угрожала вскрыть себе вены, ни в прямом порядке, ни в обратном. (Два месяца назад, когда она в очередной раз попыталась запустить мой алгоритм прерывания самоубийства, я так разозлился, что только посоветовал: «Вдоль, а не поперек», – и ногтем показал направление. Тогда она разбила об мою голову чайник. Нужно было сразу воспринять это как тревожный знак.)
Но теперь мне нужно обдумать куда более глобальную проблему. Вся эта история с Фредом нешуточно открыла мне глаза. А по-прежнему ли я хочу записываться на действительную службу? Стать членом отдела Химчистки, летать в дальние страны, знакомиться с необычными людьми и обрушивать на них смертоносные заклятья? Что-то я уже не уверен. Раньше мне казалось, что уверен, но теперь-то я знаю, что, по сути, это значит часами торчать под дождем, а иногда смотреть на людей с червяками в глазах. Неужели я этому хочу посвятить свою жизнь?
Возможно. А с другой стороны – может, и нет?
На берегу передо мной лежит большой валун, за ним валяется полусгнившая перевернутая лодка – за нее выходить нельзя, здесь проходит наш защитный периметр. Если я не хочу поднять тревогу, привлечь внимание охраны и вообще опозориться публично, дальше забираться не стоит. Я кладу ладонь на камень, выветренный, поросший лишайником и ракушками. Сажусь на него и смотрю назад, на Данвич и учебный центр. На миг мир кажется омерзительно стойким и надежным, будто отрадные мифы девятнадцатого века оказались правдой, и вся реальность работает как часы в едином упорядоченном космосе.
Где-то там, в Данвиче, доктор Малькольм Денвер проходит вводный инструктаж, ознакомительные беседы, замеры обуви, уточнение ставки пенсионных начислений и получает казенный тюбик зубной пасты и металлические жетоны на шею. Наверное, он до сих пор немного злится, как злился я, когда меня приволокли сюда четыре года назад, после того как кто-то – мне так и не сказали кто – поймал меня на том, что я систематически роюсь в засекреченных, но недостаточно хорошо защищенных файлах. А это была всего-то летняя подработка: я как раз получил диплом программиста и готовился поступать в аспирантуру, вот и сводил концы с концами – взял заказ у министерства транспорта. Я почуял крысу в поленнице и начал копать, даже не подозревая, какого огромного грызуна ухватил за хвост. Поначалу я злился, но за четыре года в Корзине для Белья – это наше странное гетто, где замкнуты те, кто владеет тайным знанием, – немного обжился и вошел во вкус. Слава богам, тавматургия оказалась не менее увлекательной, чем теория чисел, а заложенные Трисмегистом герметические дисциплины – столь же захватывающими, сколь и науки, которыми он занимался. Но неужели я хочу обречь себя на эту секретную службу на всю жизнь?
Просто взять и вернуться к обычной жизни я уже не могу. То есть меня, конечно, оставят в покое, если хорошенько попросить, но только если пообещаю никогда не работать в целой куче разных областей, включая все те, в которых я мог бы неплохо зарабатывать. И от этого возникнут проблемы – материальные и семейные: мама, скорее всего, перестанет со мной разговаривать, а отец будет орать про лентяев и бестолковых хиппарей. А вот сын на госслужбе им очень даже нравится: оба могут решительно не обращать внимания на очевидные признаки неудачности своего брака и жить дальше в святой уверенности, что хоть с родительскими обязанностями они справились хорошо. В любом случае я прослужил еще слишком мало, чтобы обеспечить себе пенсию. Подозреваю, что я мог бы вечно прозябать в техподдержке или даже мутировать в менеджера; огромная часть бюджета Прачечной уходит на то, чтобы покупать молчание профнепригодных баранов, которые производят работу для тех, кому нужно как-то скоротать время между первым, случайным столкновением с государственной тайной и уходом на пенсию. (И никакой доброты и сердечности в этом нет: прикончить болтуна – это дорогое и опасное дело с чудовищными политическими последствиями, если попадешься, и рабочая атмосфера создается, прямо скажем, не лучшая. А вот заплатить полену, чтобы сидело за столом с девяти до шести и не раскачивало лодку, заметно дешевле и проще.) Но мне бы хотелось думать, что жизнь не настолько… бессмысленна.
Над головой вьются и кричат чайки. Я слышу негромкий стук за спиной: одна из птиц что-то уронила на гальку. Оборачиваюсь – на случай, если эти твари собрались на меня нагадить. На первый взгляд все ожидаемо: нечто маленькое, похожее на морскую звезду, светло-зеленое. Но при ближайшем рассмотрении…
Поднимаюсь и склоняюсь над упавшей добычей. Да, похожа на морскую звезду: радиальная симметрия по пяти осям. Вроде бы окаменелость, какой-то зеленоватый аргиллит. А потом я присматриваюсь. Я знаю, что всего в двух сотнях миль отсюда, на побережье Нормандии, расположено большинство ядерных реакторов Европы, сезонным ветрам ничего не стоит принести оттуда радиоактивное облако прямо к нам. (А вы еще гадали, отчего британское правительство так держится за ядерное оружие?) Но эта штука необычней любого мутанта, порожденного радиацией. Каждое щупальце слегка подрублено; сама же тварь похожа на поперечное сечение морского огурца. Должно быть, это представитель какой-то древнейшей клады, окаменелость из какого-нибудь диковинного отряда, вымершего в результате Кембрийского взрыва – как раз когда появились те строения, что лежат ныне на глубине двух километров под одной безымянной британской станцией в Антарктике.
Я не в силах оторвать взгляд от окаменелости, потому что вижу в ней знак. Ее вырвали из естественной среды обитания и бросили умирать на чужом берегу под взглядами созданий, для нее непостижимых. Хорошая метафора: так себя в наш век чувствует и человечество – то самое человечество, которое призвана защищать Прачечная. И забудем про покров государственной тайны, про антураж времен Холодной войны, про забытый городок и охранный периметр – если говорить прямо и по сути, всё сводится к нашей чудовищной коллективной уязвимости, к нашей беспомощности перед натиском созданий, которых мы толком не можем постичь. Даже низшего из них, не принадлежащего к Великим Древним, хватит на то, чтобы опустошить крупный город; мы играем в свои игры в тени сил столь зловещих, что стоит на миг потерять бдительность – и всё, что представляет собой человечество, утонет во мраке.
Я могу вернуться в Лондон: они позволят мне вернуться к своему столу в тесной комнатушке и дальше чинить там сломанную офисную технику. Без обвинений и укоров – просто работа на всю жизнь и пенсия через тридцать лет в обмен на молчание до гробовой доски. Или я пойду обратно в Данвич и подпишу там бумажку, согласно которой они могут сделать со мной все, что угодно. Неблагодарная, смертельно опасная служба в любой точке мира: скорее всего, придется делать омерзительные вещи, такие, о которых никогда нельзя будет рассказать ни одной живой душе. Может, вообще никакой пенсии мне не достанется, а только безымянная могила в каком-нибудь ущелье в среднеазиатском нагорье или нога в мокром носке, которую случайно найдут утром на берегу Тихого океана в компании пирующих крабов. Никто и никогда не рвался на действительную службу ради денег или условий труда. С другой стороны…
