Это тройное, слагающееся из рационализма, техницизма и приоритета исполнительной власти отношение к диктатуре (слово это означает здесь такое распоряжение, которое в принципе не зависит от согласия или даже понимания адресата и не ожидает одобрения с его стороны) располагается у истоков современного государства. Исторически современное государство возникло из политической техники, связанной с конкретными ситуациями. С возникновением государства, как его теоретическое отражение, появляется и учение о «государственном интересе» [Staatsraison], т. е, о политико-социологической максиме, возвышающейся над противоположностью права и бесправия и питаемой только необходимостью удержания и расширения политической власти. «Исполнительная власть» – армия и наторевшее в бюрократии чиновничество – составляет ядро этого государства, которое по сути своей является исполнительной властью. С технической точки зрения исполнителям может быть все равно, кому они служат (опытные функционеры с легкостью переходили со службы одному государству на службу другому, и наиболее дельные комиссары немецких князей были как раз из чужаков), потому что исправное отправление функций не зависит от особенностей правового устройства государства-заказчика и опирается на конкретно-практическую социологическую технику. Обширная литература, посвященная государственному интересу
[77], от Макиавелли и Гвиччардини, от Паруты, Ботеро, Шоппа и Боккалини до ее кульминационной точки у Паоло Сарпи (где практика политической власти раскрывает свою суть только в последовательно проводимом техницизме) даже там, где она делает реверанс в сторону святости права, на самом деле принимает в расчет только фактически значимые правовые представления, которые именно потому, что они могут иметь действительную силу, тоже относятся к обстоятельствам дела. По крайней мере, немецкие авторы совершенно ясно сознают методическую разницу и говорят о различных точках зрения. Шопп в «Политических наставлениях» (1613) четко разделяет мораль и политику: первая дает принципы (principia) того, что должно быть, вторая же, как и медицина, – правила (praecepta), в основе которых лежат законы того, что действительно есть. Но еще чаще, чем неясное (и в рамках определенного понимания государства легко поддающееся морализации) понятие государственного интереса и общественного блага (salus publicae), центральное место в такого рода политической литературе занимает понятие политического «аркана» (arcanum). Исследователь, с необычайной проницательностью и ясностью описавший социальные и административные обстоятельства и воззрения абсолютизма, отмечает, что с конца XV в., когда теология уже исчерпала свои силы и патриархальное представление о происхождении королевской власти перестало удовлетворять людей в научном плане, политика стала развиваться как наука, разработавшая своего рода тайное учение вокруг почти мистического понятия «государственный интерес» (ratio status)
[78]. Но даже там, где в понятии политического и дипломатического аркана подразумевается государственная тайна
[79], в нем заключено ровно столько мистики, сколько и в современном понятии производственной и коммерческой тайны, которое в условиях борьбы, разгорающейся среди членов производственного совета за контроль над ней, выходит за пределы трезвой расчетливости и кое-кому может, пожалуй, показаться мировоззренческим вопросом. Если во время Тридцатилетней войны Михаэль Брейнер из Готы мог преподнести герцогу Максимилиану Баварскому список «военных арканов», которые он может «пустить в ход», к примеру, устройство, с помощью которого пули можно посылать в цель без пороха, а также прочие полезные «военные ухищрения» (stratagemata belli) и «много чего еще из военной практики», то такие обороты речи
[80], почерпнутые в практике политической и военной жизни, доказывают, что слово «аркан» понималось в простом техническом смысле: это производственная тайна.
Важнейшим примером такой литературы является сочинение Арнольда Клапмара «О государственных арканах»
[81], которое в XVII в. всюду цитировалось в качестве основополагающего. Дело в нем подробно и основательно обсуждается с методической стороны. Отталкиваясь от выражения «секреты власти» (arcana imperii), которым Тацит в «Анналах» (кн. 2) характеризует хитроумную политику Тиберия (это место особо отмечал знаток и почитатель Тацита Юст Липсий), автор говорит о том, что любая наука – теология, юриспруденция, живопись, торговое или военное дело, медицина – имеет свои «арканы». Все эти науки пользуются искусными приемами, прибегая даже к хитрости и обману ради достижения своей цели. Но в государственной политике, хотя бы ради успокоения народа, всегда необходимы меры, создающие некоторую видимость свободы – некие ее подобия (simulacra), декоративные учреждения
[82]. В противоположность выступающим на поверхность. очевидным мотивам республиканские арканы (arcana Reipublicae) являются внутренними движущими силами государства. Согласно воззрениям того времени, это не какие-то надличностные социальные или экономические силы. двигатель мировой истории – это расчетливость государя и его тайного государственного совета. выверенный план правящих кругов. стремящихся охранить себя и государство. причем власть правителей. общественное благо и общественный порядок и безопасность есть. конечно же, одно и то же (кн. I. гл. 5). Арканы подразделяются на арканы власти (arcana imperii) и арканы господства (arcana dominationis). в первом случае речь идет о государстве (т. е, о фактически сложившейся властной ситуации) в обычные времена. Поэтому к арканам власти относятся различающиеся в зависимости от формы государственного управления (монархия, аристократия, демократия) методы удерживать народ в спокойствии. Например, при монархии или аристократии это – привлечение его к участию в деятельности политических институтов, конкретнее же – свобода слова и печати (VI, И), допускающие многошумное, но в политическом отношении незначительное участие в жизни государства, а также мудрое умение потрафить человеческому тщеславию. Полный перечень Макиавеллиевых рецептов о том, как следует поступать, чтобы сохранить за собой политическую власть, присутствует здесь в той же мере, что и представление о народе как об огромном пестром звере, с которым нужно обходиться с помощью особых практик. Напротив, в арканах господства речь идет о защите и охране правящих особ при чрезвычайных обстоятельствах, во времена восстаний и революций, а также о средствах, которые позволяют положить им конец
[83]. При этом, однако, отчетливо говорится, что между двумя этими видами арканов нет большой разницы, поскольку благоденствие государства невозможно сохранить, если не сохраняется благоденствие государя или правящей партии (III, гл. 1). В качестве специфического аркана господства, применяемого аристократией, описывается, в частности, диктатура. ее цель – устрашение народа путем учреждения такой властной инстанции, решения которой нельзя обжаловать. При этом в интересах аристократии рекомендовано следить за тем, чтобы диктатура не превратилась в принципат
[84]. Выявляются и другие различия. Прежде всего, господские арканы (arcana dominationis) как неотъемлемые средства любого государственного правления нужно отличать от «господских козней» (flagitia dominationis), от «макиавеллиевых советов» (consilia Machiavellistica), а также от злоупотребления силой, от тирании, от узурпации государственного интереса (cattiva ragion di Stato) (V, гл. l). Далее, оба вида арканов в понятийном отношении противопоставляются правам власти и господства (jura imperii и jura dominationis)
[85]. Властные права – это разнообразные суверенные права, каковые со времен Бодена перечисляются среди признаков «высшей власти» (summum imperium), в частности право издавать законы. они составляют основу (fundamenta) арканов и одинаковы во всех государствах, тогда как сами арканы меняются в зависимости от обстоятельств. их нельзя передать кому-либо другому, что в случае арканов вполне допустимо. наконец, и это существенное отличие, они все же относятся к сфере права, даны «по велению неба» (fas) и «явлены взору» (in conspicuo), в то время как арканы представляют собой тайные планы и практики, помогающие сохранить властные права (III, гл. 1). Под правом господства автор понимает публичное исключительное право, которое должно состоять в том, чтобы его обладатель в случае необходимости и в интересах сохранения государства, поддержания общественного спокойствия и безопасности (tranquillitas, pax et quies) мог отступать от обычного права (jus commune). Война и мятеж – вот два важнейших случая, когда это право должно быть применено. В качестве исключительного права оно является особым правом (jus speciale) в сопоставлении с обычным суверенным правом, которое называется общим (jus générale). О диктатуре здесь говорится лишь в общих чертах, само ее имя не называется
[86]. Это различение ординарных и экстраординарных суверенных прав, которому следует и Безольд
[87], основано на представлении о том, что суверен связан правилами общечеловеческого и естественного права. Исключительное право должно действовать с оглядкой разве что на одно только божественное право (jus divinum), все же прочие правовые барьеры отступают перед ним. Именно в нем мощь государства проявляется во всей своей полноте. Клапмар не рассматривает понятие полноты власти, plenitu-do potestatis, исключительную ситуацию он сравнивает с «чем-то вроде легитимной тирании» (IV, гл. 2). В действительности же речь идет как раз о plenitudo potestatis, о понятии, которое в те времена, в отличие от позднейшего государственного права ранней Германской империи, еще не заключало в себе лишь сумму определенных, подобающих германскому императору и оговариваемых за ним прав и не было лишь «подобием суверенитета» (simulacrum majestatis)
[88], а означало в принципе никак в правовом отношении не ограниченное властное полномочие, коему дозволялось вмешиваться в существующий правопорядок, в деятельность существующих учреждений и в осуществление благоприобретенных прав. Полномочие это представляет собой власть, возвышающуюся над ординарными учреждаемыми инстанциями и заключающую в себе инстанцию учредительную, и зачастую выглядит точно также, как в современном государстве всесилие pouvoir constituant, учредительной власти. То обстоятельство, что оно бывает ограничено исключительным случаем, позитивного значения не имеет, ведь ограничение, о котором тут идет речь, понимается только как выводимое из принципов справедливости. В юридическом же отношении учитывается лишь то, что решение, имеет или не имеет место исключительный случай, всегда принимает сам обладатель полноты власти. Это было государственно-правовое понятие, с помощью которого могло быть упразднено средневековое правовое государство и его чиновная иерархия, основанная на благоприобретенных правах. В частности, в своей борьбе против немецких сословий это понятие пытались использовать Карл V и Фердинанд II. Перечисляя jura dominationis, мы делаем попытку свести неограниченную полноту власти к отдельным ограниченным отношениям. Несмотря на это они и у Клапмара остаются общим полномочием предпринимать те меры, которых требует положение дел, т. е. чем-то принципиально неограниченным. Казалось бы, исключительное право еще остается правом, поскольку оно, по-видимому, бывает ограничено исключительным случаем, в действительности же вопрос о суверенитете совпадает с вопросом о чрезвычайных правах (jura extraordinaria). Государство. сотрясаемое сословными и классовыми битвами. находится. согласно своей конституции, в перманентном исключительном состоянии, и его право в таком случае до последнего своего элемента является исключительным правом. Поэтому тот. кто главенствует в исключительном положении. главенствует и в государстве, поскольку именно он решает, когда должно наступить такое состояние и что тогда потребуется предпринять сообразно положению дел
[89]. Таким образом. всякое право оканчивается указанием на положение дел. Частному праву еще можно было бы отвести какой-то – ограниченный и небезоговорочный – простор для действия. Но то, что публичное право нельзя трактовать так, как трактуется это частное право, и что по роду своему это совершенно различные вещи, – в литературе арканов разумелось само собой. Применять к публичному праву, где главенствует salus publica, соображения равенства и справедливости, aequitas и Justitia, царящие в сфере частного права, кажется ее авторам оторванной от жизни наивностью. В делах публичных, в вопросах военного, посольского, муниципального и государственного права все решает не равенство (aequitas), а могущество тех, кто господствует (vis dominationis), т. е. альянсы, войска и деньги
[90]. Там, где все определяется конкретным положением дел и конкретным результатом. которого нужно добиться. различие между правом и бесправием становится ни на что не годной формальностью, если только его не принимать в расчет как парафразу целесообразности или как выражение тех представлений о праве и бесправии, которые уже так или иначе господствуют среди людей. Без указания на специально оговариваемое положение дел (clausula rebus sic stantibus), каковое должно быть характерно для публичного права, здесь обойтись невозможно
[91].
