Согласно Гоббсу суверен решает, что для государства полезно и что вредно, а поскольку люди в своих поступках бывают мотивированы их представлениями о добре и зле, о пользе и пагубе. постольку суверен должен иметь решающий голос и в определении людских мнений. ведь в противном случае всеобщий раздор, которому как раз и должно положить конец государство, не прекратится («О гражданине». VI. 11). Поэтому у Гоббса государство по своей конституции является диктатурой в том смысле, что оно, порождаемое войной всех против всех (bellum omnium contra omnes). имеет целью постоянно препятствовать этой войне. которая тотчас же разразилась бы с новой силой, если бы люди были избавлены от давления со стороны государства. В основе закона, по сути своей являющегося повелением, лежит то или иное решение относительно государственного интереса, но сам государственный интерес возникает лишь в силу того, что такое повеление вступает в силу. С нормативной точки зрения содержащееся в законе решение рождается из ничего. Уже по своему понятию оно с необходимостью «диктуется». Но до своего логического завершения эта мысль была доведена только у де Местра, когда был поколеблен рационализм. У Гоббса власть суверена все еще покоится на более или менее молчаливо подразумеваемом, но оттого в социологическом аспекте не менее действенном согласии с убеждениями граждан государства, пусть даже эти убеждения неизменно порождаются самим государством. Суверенитет возникает в результате учреждения абсолютной власти народом. Все это напоминает систему цезаризма и суверенной диктатуры, основанием которой является абсолютное делегирование всех полномочий
[96].
О том, что в отношении общественного интереса дело идет не о его содержании, а о решении относительно того, что должно считаться общественным интересом, ясно говорится и у Пуфендорфа, испытавшего влияние Гоббса. Пуфендорфу известно: все, конечно же, считают, что выступают только за то, что будет для всех наилучшим, только за общественное благо, за право и справедливость, но вопрос в том, чье решение окажется решающим в наивысшей и последней инстанции. Дело не в цели, а в решении о том, какие средства ведут к этой цели. Вопрос в том, кому в этом принадлежит последнее слово, кому доверено «окончательное суждение о средствах, ведущих к общественному благу» (judicium statuendi de mediis ad salutem societatis spectantibus)
[97]. Государство не перестанет быть абсолютной монархией, если государь, принимая власть, пообещает заботиться о благе народа, помогать добрым людям и наказывать негодяев. Ведь такое обещание не исключает того, что он сам будет решать, какие средства пригодны для достижения этой цели. Однако те или иные особые обещания могут иметь различное значение, в зависимости от того, налагают они на короля обязательство по совести или обязывают в правовом отношении, как некое условие. Если король обещает, к примеру, не доверять государственных постов иностранцам, не вводить новых налогов и т. п., то он всегда обязуется по совести. Но если одновременно с этим не учреждается инстанция, у которой король должен просить совета, когда положение дел требует отступить от обещанного, то он оказывается никак не связан своим обещанием. Поэтому все дело сводится к этой исключительной ситуации. Согласно Пуфендорфу, каждое из рассматриваемых здесь обещаний содержит молчаливо подразумеваемую оговорку относительно того, что общественный интерес допускает исключения сообразно положению дел. Если король один решает, когда наступает такой случай. то он является абсолютным властителем. несмотря ни на какие соглашения
[98].
Учение о государстве. развиваемое сословной оппозицией, не интересовалось решением как таковым и видело в «народе» ту инстанцию. у которой якобы не могло возникнуть сомнений относительно того, что есть право и общественный интерес. Оно верит во всеобщую. одинаковую и непосредственную убежденность всех граждан государства. Это особенно четко появляется в воззрении англичан. Локщ для которого никакая власть, если она только фактическая, не должна приниматься во внимание, когда дело касается права, и который поэтому выступал за безусловное право противодействия. спрашивает себя: «Кто же будет судьей?» (Who shall be judge?). И отвечает: «Судьей должен быть народ» (The people shall be judge («О государственном правлении». р. 240)). Если же в обоснование такого ответа он говорит, что народ тут выступает в роли заказчика, а то, что само собой разумеется в частной жизни, должно применяться и когда речь идет о благе миллионов людей. то звучит это не менее радикально, чем у Руссо. Но радикализм сословной оппозиции не следует путать с радикализмом Руссо. Общим у них является только радикализм в вопросах справедливости, в разделении права и власти, а его хватало во все времена. В политической практике радикализм представляет собой нечто иное. Когда монархомахи, и с ними Локк. говорят о народе. права которого они защищают от посягательств государя. для них само собой разумеется, что речь идет не о плебсе, не о бесформенной и разношерстной толпе (incondita et confusa turba), а только о народе, репрезентированном в сословной организации
[99]. Сколь ни радикально звучат некоторые фразы «Обвинений», все же, к примеру, оборот «народ или лучшие его представители» (populus populive optimates) доказывает, что они еще не отличают народ от народного представительства. Новый радикализм появился только тогда, когда народ выступил на передний план непосредственно, как неорганизованная, отвергающая представительство масса. Одновременно (и именно у Руссо) проявляется и другая черта нового радикализма, заключающаяся в том, что радикализируется понятие заказа, который правительство получает от народа, и правительство становится комиссаром народа, которого в любой момент можно отозвать и который полностью подчинен воле заказчика. Но такое развитие теории предполагает и развитие истории, при котором «комиссар» начинает играть решающую роль. В современное учение о государстве понятие о комиссаре было введено Боденом.
