По-видимому, диктатор представляется ему неким реформационным комиссаром с неограниченными полномочиями в отношении всей конституционно установленной государственной организации. Если сопоставить это с упомянутым выше высказыванием Мабли о том, что во время революции представители народа должны взять в свои руки и саму исполнительную власть, то это будет уже новая, осуществляемая от имени народа, диктатура Конвента, т. е. уже не комиссарская реформационная, а суверенная революционная диктатура.
Как и во многих других отношениях, Руссо и здесь не столь актуален, как Мабли. Однако если рассматривать его замечания в контексте всего «Общественного договора», то его представление о диктатуре, по другой причине, тоже служит предзнаменованием нового понятия диктатуры. Руссо посвятил диктатуре отдельную главу (Общественный договор. Кн. IV, гл. 6). В ней прежде всего воспроизводится множество традиционных воззрений, так что для поверхностного взгляда именно эта глава не содержит ничего нового. Но при систематическом изучении впечатление меняется. Подробное обсуждение тут необходимо не столько из-за того зачастую преувеличенного влияния, которое «библия якобинцев» оказала на Французскую революцию, сколько ради предметного содержания, очерчиваемого афоризмами Руссо. По этой противоречивой книге легче все показать, насколько критическим было положение континентального индивидуализма и где располагался тот пункт, в котором он оборачивается государственным абсолютизмом, а его требование свободы – требованием террора.
Гирке (Альтузий, с. 116) говорит, что исходным пунктом и целью «Общественного договора» является свобода индивидуума. Действительно, исходный пункт здесь заключен в безусловной, естественной, неотчуждаемой свободе отдельного человека. цель будто бы тоже. Нужно создать такое государство, в котором не останется ни одного несвободного, в котором отдельный человек не будет жертвовать ни каплей своей свободы. Величественными жестами в «Общественном договоре» создается большой ажиотаж в связи с обещанием дать ответ на необычайно трудный и до сих пор не решенный вопрос: «Найти такую форму объединения людей, которая защищала бы личность и собственность каждого включенного в это объединение человека и благодаря которой каждый был бы объединен с каждым и тем не менее подчинялся бы только самому себе, оставаясь столь же свободным, сколь и прежде» (trouver une forme d’association qui défende et protège de toute la force commune la personne et les biens de chaque associé et par laquelle chaqun s’unissant à tous, n’obéit pourtant qu’à luimême et reste aussi libre qu’auparavant (1,6)). Впрочем, предложенный ответ сам по себе не был неожиданным: если каждый человек объединяется с другими только на основе своего добровольного согласия, то он повинуется только себе самому и остается таким же свободным, каким был до этого, при этом, однако, само собой разумеется, что свобода не означает необузданности, иначе совместная жизнь была бы невозможна. Существенным всегда должно оставаться то, что отдельный человек повинуется только себе самому. Поэтому базисный договор должен быть заключен единогласно, в остальном же большинство всегда может обязать меньшинство (IV, 27)
[254]. У Локка решающее оправдание государства было таким же: ввиду моего согласия с государством каждое государственное решение есть мое собственное решение, я подчинился большинству (О гражданском правлении. VII, § 38). Но Руссо в своем индивидуализме идет, по-видимому, еще дальше Локка, поскольку отрицает какое бы то ни было представительство для совокупной воли индивидуумов. Английский народ не свободен, потому что не он правит сам собой, а им правит парламент (III, 155). Суверенная воля народа не может быть репрезентирована, равно как и сам народ. Поэтому сковывающие индивидуальное узы, которые крепки в сословных и других опосредующих корпорациях, совершенно ослабевают. В конце концов отдельный человек, по всей видимости, становится свободным полностью и безусловно и непосредственно противостоит одной только общей воле. При конструировании государства это формулируется в том смысле, что государство уже не основывается в результате подчинения какой-либо власти и договора с этой властью, договора о господстве, в общественном пакте (pacte social) говорится только о единении. Теории государства, сочетающие в себе, как у Пуфендорфа, несколько договоров, единение и подчинение, меркнут перед логикой простого договора, каковой у Гоббса является договором о подчинении, а у Руссо – договором о единении. Результатом в обоих случаях оказывается прежде всего то, что индивидуум и государство противостоят друг Другу непосредственно. Благодаря этому индивидуалистическая дедукция государства становится в высшей степени последовательной. Фактически теория Руссо внесла решающий вклад в превращение Франции в либеральное гражданское государство. Но в его системе заключено и другое, более отдаленное, следствие. Оно касается принципиального значения индивидуума в государстве.
О том, сколь бесконечные противоречия возможны в рамках так называемой системы естественного права и насколько поверхностен обычай сводить их под одним-единственным именем, мы уже говорили (с. 42). Здесь же противоречивость обнаруживает свое наиболее отдаленное следствие. Исходный пункт естественно-правовой конструкции, индивидуум, у разных представителей естественного права представляет собой нечто совершенно различное. При самом по себе формальном характере исходного определения политический результат зависит от того, в какой мере индивидуалистическому отправному пункту придается субстанциальное содержание. Самое значительное противоречие, какое вообще может встретиться в учении о государстве, проявляется здесь в рамках естественного права. Есть одно естественное право, в котором отдельный человек представляет собой конкретно существующую реальность, независимую от каких бы то ни было социальных организаций и форм, и потому предстает чем-то принципиально неограниченным, противостоящим государству как чему-то принципиально ограниченному, и есть другое естественное право, в котором эти отношения перевернуты. Для научного естественного права, по Гоббсу, отдельный человек – это энергетический центр, а государство – возникающее из вихревого движения таких атомов единство, поглощающее все единичное, Левиафан. Естественное же право справедливости, пусть и в ослабленной, гуманистической версии, сохраняет такое понятие индивидуума, которое даже и не может быть схвачено рационалистически, которое дошло до нас из христианского естественного права и своего наивысшего подъема достигло в пуританстве. Здесь каждый индивидуум предстает возвышающимся над всеми рациональными выводами и объяснениями, а потому и над всяким ограничением и регламентированием, над всяким соразмерением его ценности носителем бессмертной, сотворенной и спасенной Богом души. Пожалуй, здесь могут быть рационализированы государство и общество, и именно эта принципиальная иррациональность отдельного индивидуума позволяет без остатка рационализировать все социальное, но принцип различения, отделяющий принципиально ограниченное от принципиально неограниченного, остается безусловно ясным. Государство, как нечто принципиально ограниченное, есть рациональная конструкция, отдельный же человек есть нечто данное субстанциально. В несистематических, трудно согласуемых с его метафизикой высказываниях Локка воздействие, исходившее от пуританского христианства, еще достаточно сильно, чтобы возвысить конкретную и субстанциальную индивидуальность со всеми ее догосударственными правами, свободой и собственностью над любым сомнением. Математическая же, естественно-научная последовательность, к которой стремился Гоббс, заставляла его абстрагироваться от всякого конкретного содержания. Вследствие этого индивидуум лишается своей конкретной индивидуальности, но зато (и здесь перед нами тот же систематический ход мысли, что и у Спинозы, у которого индивидуум ничтожен, а универсум представляет собой единое целое) целое, Левиафан, становится субстанциальным носителем всякого права.
