Лучше царству быть маленьким, а населению редким.
Пусть на каждого приходится десяток и сотня орудий,
Пользы от них искать не нужно.
Пусть люди чтут свою кончину и не удаляются от дома.
Даже если есть лодки и повозки, пусть на них не ездят.
Даже если есть пики и стрелы, пусть никто не берет их в руки.
Пусть люди завязывают узелки вместо письма.
Пусть люди наслаждаются едой и любуются своей одеждой,
Имеют покой в своем жилище и радуются своим обычаям.
Пусть соседние селения будут в пределах видимости,
И будут слышны лай собак и крик петухов в них,
А люди до самой старости и смерти не будут знаться друг с другом.
«Правдивые слова кажутся своей противоположностью». Лао-цзы как будто нарочно опрокидывает все истины здравого смысла и «реальной политики». Правители и их ученые советники меряют силу государства его территорией и населением, численностью войска и прогрессом техники. И вдруг нам объявляют, что лучше все устроить наоборот: государству лучше быть маленьким, населению редким, войско распустить, а технические устройства сложить на складах на случай какого-нибудь аврала – люди от них счастливее все равно не станут. Немногие отважатся признать в этой картине идеального общества реально выполнимый проект общественного устройства. Считать ли даосскую «утопию» полемической альтернативой существующим порядкам? Все, что мы знаем о Лао-цзы, не дает оснований полагать так. Но есть еще одна версия: принять эту поэтическую утопию за свидетельствование о покое и радости просветленного, т. е. целомудренного духа. Речь идет о гармонии человеческого сознания и бытия или даже, точнее, быта, когда в обществе нет почвы для соперничества и, следовательно, в нем нет ни злобы, ни насилия, ни меланхолии. Конкретные, но глубокомысленные черты этого мира имеют природу «утонченного присутствия» – как бы отблеска чистой текучести Пути. Жители идеальной страны не пользуются орудиями, ибо хранят цельное отношение к действительности и настолько удовлетворены своей жизнью, что не имеют желания поехать в соседнюю деревню. Их не гонит в странствия смутная тревога в душе. Но их удовлетворенность не лишает их смертной памяти, и это значит, что их дух бодрствует и сознает себя стоящим на краю жизни.
Невозможно стереть грань между сознанием прозревшим и суетным, устранить дистанцию, отделяющую мудрого от простых людей, ибо невозможно увидеть со стороны глубину духовного бодрствования. Мир никогда не поймет старого историографа. Ничего страшного. Автор «Дао-Дэ цзина», кажется, впервые в человеческой истории находит утешение в эстетическом созерцании жизни, «как она есть». Ему радостно, что люди радуются жизни без всякой умной причины. Он увидел серый быт простонародья окрашенным в яркие цвета праздника, потому что в своей самоуглубленности, в сокровенном «движении вспять» придал ему статус тени, декорума, пустой, но многокрасочной, как фейерверк, явленности бытия. Мир расцветает в пустыне одинокого сердца. Все богатства мира даются нам буквально за ничто – за миг нашего самоотсутствия. Этот опыт нравственной отстраненности или, как выражался Чжуан-цзы, «Небесной освобожденности», формирует язык выразительного безмолвия: люди, живущие так, «не знаются друг с другом» (Лао-цзы), «не угождают друг другу» (Чжуан-цзы), ибо живут несоизмеримым: они полны в себе и потому пребывают вне отношений обмена. Они могут только «оставлять», бескорыстно дарить. Перед нами как будто бы утопия в ее исконном значении идеальной страны, которой нигде нет. Но «нигде нет» смыкается с «везде есть». Вот мир, который, как сам Путь жизни, существует «между наличием и отсутствием». Совершенно неутопичная утопия, реалистическая до последнего нюанса, подобно «лаю собак и крику петухов» (ставшая традиционной в китайской литературе примета счастливого быта). Тайна несказанной сообщительности: недаром, согласно некоторым спискам, жители утопии Лао-цзы, не желая «знаться друг с другом», в равной мере «никогда не прощаются друг с другом».
Этой главе традиция дала название «Одинокое бытие»: таков принцип разделывающей все формы общества, рассоциализирующей социальности Лао-цзы. Даосский патриарх свидетельствует об опыте общественности за пределами общества – о чем-то, заданном с предельной несомненностью в самом факте своей невозможности. И сам Лао-цзы, уходя из мира, возвращается в него, наполняет его опытом возобновления непреходящего.
Правдивые слова не угодливы.
В угодливых речах нет правды.
Добрый человек не любит спорить.
Ловкий спорщик не добр.
Знающий человек не имеет много знаний.
Многознающий не знает.
Премудрый человек не накапливает.
Чем больше он помогает другим, тем больше имеет сам.
Чем больше он дает другим, тем больше получает сам.
Путь Неба – приносить пользу и ничему не вредить.
Путь мудрого – действовать и не препятствовать другим.
В этой заключительной главе как будто суммируется самое существенное в учении Лао-цзы. Вопрос поставлен резко: вы хотите жить или делать вид, что живете? Хотите реально идти к совершенству или играете в игры, предлагаемые обществом? Если вы все-таки хотите быть, а не только казаться, тогда учитесь давать миру. Вот самая большая ставка в игре этой жизни. И, как в пари Паскаля, беспроигрышная. Вы всегда получите гораздо больше, чем отдали. Потому что наградой за ваше бескорыстие будет реальное переживание жизни – наше самое большое богатство. Ибо в жизни есть нечто реальное и подлинное, скрытое за всеми условностями человеческих мнений. Есть понимание, которое предшествует всем понятиям, и есть бесконечная действенность, без которой не бывает ни одного действия. О чем бы ни говорил Лао-цзы, он ведет речь о первых вещах, которые всего дают с избытком тому, кто все оставил. Он говорит о пространстве духовного свершения, где эффект есть мгновенно возвращающийся к себе и потому дарящей полное довольство аффект, где рассеивание есть собирание и где поэтому все отдается, но никто ничего не присваивает. Совершенен тот, кто сумел претворить в себе извечно возвращающегося высшего предка.
