Глава 8
Во вторник, тринадцатого июня, в десять утра я въехал на «родстере» в ворота поместья Барстоу, которые открыл мне стоявший на страже полицейский. С ним был еще один здоровяк, личный охранник Барстоу, и мне пришлось предъявить множество доказательств, что я действительно Арчи Гудвин, которого ожидает Сара Барстоу. Судя по всему, за последние три дня отсюда было изгнано немало газетчиков.
Дом располагался в низшей точке седловины между двумя холмами милях в семи к северо-востоку от Плезантвиля. Это был довольно большой каменный особняк, комнат этак на двадцать, по моей оценке, со множеством надворных строений. Ярдов триста подъездная аллея шла через деревья и кустарники, а затем огибала кромку огромной покатой лужайки и заходила под навес, откуда две ступеньки вели на выложенную плитами террасу. Это оказалась боковая сторона дома, фасад же выходил на лужайку под холмом. При подъезде впереди виднелся сад, и еще один, побольше, располагался у другого края лужайки, с бассейном и валунами. Я неспешно катил, осматривая все это, и мне подумалось, что пятьдесят штук для хозяев поместья просто ничто. Я был в темно-синем костюме, синей рубашке и галстуке цвета выдубленной кожи и, конечно же, в шляпе, которую я почистил как раз после Дня памяти
[8]. Я считаю нелишним одеваться соответственно тому месту, куда направляюсь.
Сара Барстоу ожидала меня в десять, и я прибыл точно в срок. Я припарковал «родстер» на покрытой гравием площадке сбоку от входа и нажал кнопку у двери на террасе. Дверь была открыта, однако двойная сетка не позволяла разглядеть, что внутри. Вскоре послышались шаги, сетчатая дверь распахнулась, и появился высокий худой парень в черном костюме.
Он был весьма учтив:
– Прошу прощения, сэр. Мистер Гудвин?
Я кивнул:
– Мисс Барстоу ожидает меня.
– Знаю. Прошу сюда. Мисс Барстоу изъявила желание, чтобы вы встретились с ней в саду.
Я последовал за ним через террасу и по дорожке на другую сторону дома, затем мимо беседки и множества кустов, пока мы не вышли к цветнику. В дальнем его уголке на затененной скамейке сидела мисс Барстоу.
– Все в порядке, – объявил я. – Я вижу ее.
Он остановился, наклонил голову и пошел обратно.
Вид у мисс Барстоу был неважнецкий – еще хуже, чем днем ранее. Спала она, вероятно, совсем мало. Позабыв или проигнорировав указания Вольфа насчет времени звонка, она позвонила до шести часов. Разговаривал с ней я, и голос ее звучал так, словно за эти часы ей пришлось очень нелегко. Она кратко и деловито сообщила, что будет ждать меня в десять утра, и повесила трубку.
Сара Барстоу предложила мне сесть рядом.
Перед отходом ко сну прошлым вечером Вулф не дал совершенно никаких указаний, заявив, что предпочитает предоставить мне полную свободу. Он лишь повторил свою любимую поговорку: «Любая спица приведет муравья к ступице». А еще напомнил, что нашим неоспоримым преимуществом является то, что никто понятия не имеет, сколь много или сколь мало нам известно. Благодаря блестящему первому ходу нас подозревают во всеведении. И, зевнув так, что в его разинутой пасти мог бы поместиться теннисный мячик, он напутствовал меня: «Возвращайся, не утратив этого преимущества».
Я заговорил с мисс Барстоу:
– Орхидей, может, у вас здесь и нет, но цветок-другой определенно найдется.
– Да, пожалуй, так, – отозвалась она. – Я попросила Смолла проводить вас сюда, решив, что здесь нам никто не помешает. Если вы, конечно, не возражаете.
– Ни в коем случае. Здесь очень мило. Сожалею, что вынужден донимать вас, но по-другому фактов не собрать. Вулф говорит, что он распознает феномены, а я собираю факты. Не думаю, будто в этом есть какой-то смысл. Я смотрел значение слова «феномены» в словаре. Говорю это так, на всякий случай. – Я извлек свой блокнот. – Для начала просто перескажите мне общие сведения. Ну, там, семейное положение, возраст, кто на ком женат и прочее.
Она сидела, сложив руки на коленях, и рассказывала. Кое-что я уже прочитал в газетах или выудил из справочника «Кто есть кто», но все равно не прерывал ее. Семья состояла теперь из ее матери, брата Лоуренса, двадцати семи лет, на два года старше ее, и самой Сары. В двадцать один год Лоуренс окончил Холландский университет, после чего впустую растратил целых пять лет и, как я прочел между строк, немало отцовского времени и терпения. Год назад в нем внезапно раскрылся талант к конструированию, которому Лоуренс теперь целиком и посвящал себя, занимаясь главным образом самолетами. Мать и отец сохраняли взаимную привязанность на протяжении тридцати лет. Сара Барстоу не помнила, когда у ее матери начались проблемы со здоровьем, так как в ту пору была еще совсем ребенком. Семья никогда не считала болезнь матери чем-то постыдным и не пыталась скрыть ее, воспринимая это просто как несчастье близкого человека, требующее сочувствия и внимания. Доктор Брэдфорд и два других специалиста описывали болезнь терминами неврологии, которые, однако, совершенно ничего не значили для Сары. Слова были мертвыми и холодными, а мать живой и теплой.
Поместье в Уэстчестере издавна принадлежало семье, но Барстоу могли проводить здесь не более трех месяцев в год, поскольку с сентября по июнь вынуждены были жить рядом с университетом. Каждое лето на десять-одиннадцать недель Барстоу перебирались в поместье со слугами и осенью при переезде закрывали дом. Они знались со множеством местных жителей. Обширный круг знакомств ее отца, конечно же, не ограничивался одним лишь Уэстчестером, и некоторые из его лучших и старейших друзей проживали в пределах непродолжительной поездки на автомобиле отсюда. Сара Барстоу перечислила их, я записал. Я занес к себе в блокнот и список слуг, и кое-какие подробности о них. Я занимался как раз этим, когда мисс Барстоу внезапно встала со скамейки и вышла из тени деревьев на освещенную солнцем дорожку. Сверху послышался шум самолета – столь близко, что нам даже пришлось повысить голос. Я дописал: «…финн, 6 лет, Н.-Й. аг-во, хол.» – и взглянул на нее. Она стояла, запрокинув голову так, что открылась вся шея, и смотрела вверх, размахивая носовым платком. Я выскочил из тени и тоже задрал голову. Самолет пролетал как раз над нами, довольно низко, и можно было увидеть вытянувшиеся с обеих сторон фюзеляжа руки, махавшие ей в ответ. Самолет еще чуть снизился, затем развернулся и полетел назад, вскоре скрывшись из виду за деревьями. Мисс Барстоу вернулась на скамейку, вслед за ней и я.
– Это был мой брат, – объяснила она. – Он первый раз поднялся в воздух после того, как мой отец…
– Он слишком неосторожен, и у него определенно длинные руки.
– Он не летает. По крайней мере, не в одиночку. С ним был Мануэль Кимболл, это самолет мистера Кимболла.
– Вот как. Один из четверки.
– Да.
Я кивнул и вернулся к фактам. Теперь я мог перейти к гольфу. Питер Оливер Барстоу отнюдь не был его фанатом, сообщила Сара Барстоу. В университете он играл редко, а летом не чаще одного-двух раз в неделю. Покойный ректор почти всегда отправлялся для игры в «Грин медоу», членом которого являлся. Естественно, в его распоряжении был шкафчик, где он хранил спортивный инвентарь. Если учесть довольно редкую практику, то играл он неплохо, набирая в среднем девяносто пять – сто очков. Как правило, играл он с друзьями своего возраста, реже – с дочерью или сыном. Его жена никогда не пыталась пристраститься к гольфу. Четверка, которая вышла на поле в то роковое воскресенье, состояла из Э. Д. Кимболла, его сына Мануэля, Барстоу и его сына Лоуренса. Прежде в подобном составе они никогда не собирались. Во всяком случае, так полагала мисс Барстоу. Возможно, это вышло случайно из-за соседства. Брат не упоминал, что об игре договаривались заранее, хотя ей было известно, что иногда он играл с Мануэлем. Особенно она сомневалась в предварительной договоренности по той причине, что то было первое появление отца в «Грин медоу» этим летом. Из-за состояния миссис Барстоу семья переехала в Уэстчестер на три недели раньше обычного, и ректор планировал вернуться в университет вечером того же воскресенья.
