Особого восторга это у меня не вызывало, так как сегодня было шестнадцатое июня – годовщина возвращения маленького Томми Уильямсона его родителям в кабинете Вулфа, и мистер и миссис Берк Уильямсон вместе с Томми – уже на четыре года старше, – как обычно, собирались отметить ее обедом с Вулфом. Они каждый год пытались выманить его к себе, но безуспешно. Они были ничего пара, и мне нравился Томми, но более всего меня занимала та важность, которую придавал сему событию Фриц. Он, конечно же, знал, что Уильямсон владеет сетью отелей, и, как мне кажется, стремился продемонстрировать ему, мол, какая жалость, что в отелях ничего приличного не отведаешь. Как сказал бы Сол Пензер, ну, паря, вот это кормежка! Одна пятая этого ценного груза числилась за мной, и вот, вместо того чтобы находиться там и по праву уписывать за обе щеки, в восемь часов вечера в Данбери я страдал в забегаловке, с папоротником и пальмами, за тарелкой с печенкой и беконом, пережаренными выше всякой меры не иначе как на машинном масле.
В Данбери ничего не выгорело. После жирной печенки я отправился на аэродром. Никто ничего не знал. Я послонялся, и наконец, когда уже давно стемнело, объявился человек, который совершенно меня раздосадовал. Он вел учетные записи, хотя и совершенно не нуждался в этом, так как помнил даже время захода солнца с точностью до минуты за все дни после Пасхи. Я уходил от него убежденным, что Мануэль никогда и близко не показывался рядом с этим аэродромом. Хотя летняя ночь была великолепной, я не особенно-то наслаждался поездкой в Нью-Йорк. До Тридцать пятой улицы я добрался уже после полуночи. Уильямсоны ушли, а Вулф отправился спать.
В верхнем ящике моего стола обнаружилась записка, начертанная его изящным вытянутым почерком:
Арчи, если ничего не выяснил, утром займись объявлением о слесаре. И если твои такт и обаяние помогут тебе вновь умыкнуть мисс Фиоре, привези ее сюда в одиннадцать. Н. В.
Поздно ночью я никогда не ем, разве что в самых крайних случаях, но я все равно поплелся на кухню, где выпил стакан молока и печально обозрел остатки, словно страдалец на кладбище, где покоится прах его возлюбленной. Затем поднялся к себе и лег спать.
Проснулся я поздно. За завтраком Фриц рассказал о пропущенном мной обеде, но я проявил интерес лишь из вежливости: вчерашняя еда особо меня не волнует. Просматривая газету, я раскрыл рубрику объявлений, чтобы проверить, появилось ли то, что я подал вчера. Оно там было и, на мой взгляд, смотрелось весьма неплохо. Перед отъездом я немного прибрался в кабинете, поскольку утро обещало быть не ахти каким.
Одна из мелочей, питавших мои сомнения относительно Мануэля Кимболла, заключалась в том, что объявление о слесаре подали в офисе на Нижнем Манхэттене. Разве не удобнее было бы – даже планирующий убийство не будет пренебрегать удобством – обратиться на Таймс-сквер или Сто двадцать пятую улицу? Но конечно же, подобное возражение было несущественным, всего лишь одной из тех мелочей, что приходят в голову, когда ищешь, за что зацепиться. Да и в любом случае я не рассчитывал на что-либо серьезное, занявшись этим объявлением.
Я отправился в отдел тематических объявлений «Таймс» на Нижнем Манхэттене. Попытаться выяснить там, кто принимал объявление два месяца назад, что за тип его подавал, а потом звонил узнать, не откликнулся ли кто, – это все равно что спрашивать спасателя на Кони-Айленде, не помнит ли он того лысого парня, что приходил на пляж в День независимости. По пути я остановился у конторы окружного прокурора и прихватил с собой Пэрли Стеббинса вместе с его значком, но пользу это принесло только Стеббинсу, поскольку я обязался купить ему выпивку. После раскопок в архиве я выяснил, что объявление появилось в номере от шестнадцатого апреля, и хотя сей факт не портил общей картины, выпивки он, на мой взгляд, не стоил.
Я отвез Пэрли обратно в храм правосудия и двинулся на Салливан-стрит.
Миссис Риччи впускать меня явно не собиралась. Она лично вышла на звонок и приняла хмурый вид, стоило ей увидеть меня. Я оскалился и сообщил, что приехал пригласить Анну Фиоре покататься, и вел себя как настоящий джентльмен в ответ на все ее изречения, пока она не навалилась на дверь так, что мой ботинок, предусмотрительно выставленный вперед, едва не выскользнул. Тогда я взял деловой тон:
– Послушайте, миссис Риччи, подождите минуточку! Вы ведь можете выслушать меня, пока переводите дух? Да послушайте же! У Анны неприятности, но не из-за нас, а из-за полиции. Из-за фараонов. Она сообщила нам кое-что, и это может доставить ей серьезные проблемы, если пронюхает полиция. Они пока не знают, и мы не хотим, чтобы узнали, но они кое-что подозревают. Мой шеф хочет научить ее уму-разуму. Он просто обязан. Вы хотите, чтобы она отправилась в тюрьму? Ну давайте же, бросьте разыгрывать оскорбленное достоинство.
Она сверкнула на меня глазами:
– Вы же врете!
– Нет. Что вы! Спросите Анну. Проверьте.
– Ждите здесь.
– Разумеется.
Она захлопнула дверь, а я уселся на верхней ступеньке и закурил сигарету. Была суббота, и улица вновь превратилась в сумасшедший дом. Мне заехали по ноге мячом, а барабанные перепонки готовы были вот-вот лопнуть, но в остальном зрелище было занятным. Я только отшвырнул в сторону окурок, как сзади раздался шум открываемой двери. Я встал.
Вышла Анна, в шляпке и жакете. Миссис Риччи, стоя за ней на пороге, провозгласила:
– Я позвонила мисс Маффеи. Она говорит, вы порядочный человек, но я все равно не верю. Если вы вовлечете Анну в беду, мой муж убьет вас, ее отец и мать умерли, и она хорошая девочка, даже если у нее и тараканы в голове.
– Не беспокойтесь, миссис Риччи. – Я изобразил подобие улыбки для Анны. – Не хочешь ли прокатиться?
Она кивнула, и я провел ее к «родстеру».
Если я когда-нибудь совершу убийство, то жертвой почти наверняка будет женщина. Я повидал достаточно упрямых мужчин, знавших кое-что мне необходимое и не собиравшихся этим со мной делиться. В целом ряде случаев мне так и не удалось ничего из них выбить, как бы я ни старался. Но при всем своем ослином упрямстве они всегда сохраняли в себе что-то человеческое. У меня всегда оставалось чувство, что, нажми я на нужный рычаг, у меня получилось бы их расколоть. А вот среди женщин попадались такие, которые не поддавались никакому давлению. С первого взгляда на них было ясно, что они ни черта не расскажут. Одно выражение их лиц буквально сводило с ума. Причем я уверен, некоторые нацепляли эту маску намеренно. Выражение лица мужчины говорит: умру, но ничего не скажу, и ты думаешь: ладно, это мы еще посмотрим. А выражение лица женщины говорит: захочу – расскажу, а захочу – нет. Вот только она и не собирается ничего рассказывать.
Я сидел и наблюдал за Анной битый час, пока Вулф пробовал на ней все известные ему трюки. И если она осталась безнаказанной, то только потому, что я помнил: нельзя убивать курицу, которая носит золотые яйца, даже если она и не собирается его снести. Я, конечно же, не знал, есть ли у нее на самом деле это золотое яйцо, и Вулф не знал, но вот только у нас не было других гусынь, от которых мы надеялись получить хотя бы обычные яйца.
