Так ему и надо – паразиту, живущему за чужой счет, праздному, нечистому на руку бездельнику. Неужто мы должны работать и воевать, чтобы содержать таких, как он? Жирного бесстыжего жулика, который подталкивает тебя в таверне локтем в бок, чтобы ты купил ему еще выпивки. Грязный лодырь и совратитель юношества.
Но если вам претит война, если вы не терпите пуритан, политиков и их пустословия, то вы на стороне Фальстафа. Он наглядный пример того, что можно иметь толстое брюхо и быть блестяще остроумным. Он любит жизнь. Он вышел из того же моря, что Венера, и в голове его шумят волны поэзии. Он помогает нам принимать жизнь такой, какая она есть, ощутить под ногами славную добрую землю родины. По сравнению с ним короли – далекие и призрачные планеты. Без него государство возвращается в свое обычное состояние скуки. Конечно, Генриху V пришлось от него отказаться, ведь, став королем, он превратился в достояние государства. Расставшись с Фальстафом, он перечеркнул свою юность и этим отказом от старого друга положил конец воображению и поэзии.
– Фальстаф пронзает душу, как осколок старой Англии.
И это потому, Фрэнсис, что настоящий герой этих пьес не Бог и не король, а сама Англия, не Англия великих, пусть даже Джона Гонта
[141], а Англия Шеллоу и Сайленса
[142], трогательных стариков, вспоминающих молодость. После Шрусбери
[143] именно Фальстаф думает о судьбе трехсот изрешеченных стрелами рекрутов, которые теперь годятся лишь на то, чтобы попрошайничать на окраинах Лондона. Это они дали название Крипплгейту
[144]. Это образ человека, который в Троицын день сидит за круглым столом у камина в дельфиновой комнате трактирщицы Квикли. Это солдаты, которые на прощанье пожимают друг другу руку, зная, что они никогда уже больше не встретятся так, как сейчас. Такова была моя Англия, Фрэнсис. И она не имела ничего общего с официозом: Святым Георгием, Святым Криспином и любым из Генрихов. Они нужны были королеве, правительству и Тайному совету. Я писал о них для распорядителя увеселений и цензоров, для герцогов, генералов и зрителей, толпящихся у сцены в бездумном патриотическом порыве. А может быть, даже для кассовости и зрелищности. Ведь никто не записал имена простолюдинов, погибших при Шрусбери и Азенкуре, увековечены лишь имена великих. Но именно из тех, не перечтенных и безымянных, состояла моя Англия. Храни их небо!
49
– Храни нас небо, Уилл. Вечереет, а ведь нужно, чтобы ты сегодня подписал завещание, не оставлять же его на завтра.
Тогда у нас времени до полуночи.
– Я приехал, чтобы записать твою последнюю волю, а не укоротить тебе жизнь.
Жизнь есть воля, Фрэнсис. Давай закончим наше дело.
– Ты имеешь в виду завещание?
Целиком и полностью.
– Тогда я, пожалуй, выпью последнюю оставшуюся бутылку хереса. Не отказался бы от стаканчика на ночь и вздремнуть минут так десять. А потом вернемся к делу. Что ты на это скажешь?
У тебя полчаса. Я пока подумаю.
Не успел он опрокинуть в себя выпивку, как мгновенно захрапел.
Как я завидую его откормленному довольству и способности легко забываться сном! Я никогда не умел так быстро найти дорожку к Морфею. Меня всегда мучили сны. Даже после утомительной дороги, падая замертво в постель, я отправлялся в путешествие другого рода, которое тут же начиналось у меня в голове, тревожа мой ум, не давая сомкнуть очей, и, как слепец, я видел только тьму.
Может, поэтому я так сочувствовал Болингброку? Я дал слово хворому королю, который не может забыться сном, даже отложив лихую радость и сладкую печаль, которые мешают ему спать, тревожа своей близостью больного, как многих английских королей до него. Завидую ли я Фрэнсису? Умирающий король завидовал счастливым тысячам своих беднейших подданных, которые крепко спали в убогих жилищах. Сон, отчего, скажи, тебе милей моститься с бедняками на соломе под неумолчное жужжанье мух? Зачем бежишь ты, бестолковый дух, в сырой подвал из королевской спальни, из-под полога богача, где музыка баюкает твой слух и комната освежена духами?
Ах, Уилл, Уилл, как страстно ты желал забвения, обычного ночного бальзама сна! И твое воображение переносилось к промокшему юнге на вахте на самом кончике высокой до головокружения мачты корабля, где он спит, пока по морю гуляет смерч. Лишь только он закроет глаза, его, оглушенного ревом волн и убаюканного ветрами, укачивает колыбель моря, а здесь среди полночной тишины, где все к твоим услугам для отдыха, на тебя не сходит сон. Сон, легко и просто доступный на мачте юнге, не шел к обремененным заботами королям.
Генриху Болингброку тоже не спалось. Может быть, поэтому у него было так много детей? Нужно отдать должное его первой жене, Марии де Боэн, которую выдали замуж в десять лет, в семнадцать она родила Генриха V, потом еще пятерых, а в двадцать четыре скончалась в родах – мученица во имя принципа династического права престолонаследования.
Через девятнадцать лет после ее смерти Генрих V стал королем Англии и победил в одной из самых известных битв в ее истории. Его армия значительно уступала числом противнику, и вообще вся затея была незаконной и безответственной, а его претензии на Францию по сути безосновательными, но ему удалось привести ничтожные силы англичан к знаменитой победе на поле Азенкура. Генрих – проворный паренек, завсегдатай истчипских пивных, закадычный друг пьянчуг, не гнушающийся услугами доступных девиц, побывал в своем первом бою в возрасте двенадцати лет – только Отелло переплюнул его в этом на пять лет. Он победил при Шрусбери, при этом в действительности не убивал там Готспера, как у меня в пьесе, но на сцене это выглядело эффектнее.
Чтобы обуздать неистовый нрав, он отрекся от себя прежнего и стал до ужаса серьезным, даже на собственной коронации, где был мрачен и ел, как мышь. На улице бушевала страшная вьюга – предвестница войны и его будущей непреклонной святости. Хмурый молодой король показывал нового себя. Он был новым человеком для новой пьесы – о знаменитой битве и братьях по оружию.
Пять тысяч единиц убойной силы двинулось во Францию. Пять тысяч двухметровых луков из тиса, вяза и осины с весом натяжения сорок, а многие сто и даже сто пятьдесят фунтов, с пределом дальности при максимальном подъеме в четыреста ярдов, эффективные на расстоянии до двухсот ярдов и смертельные – на восьмидесяти. По команде короля лучники мгновенно выпустили свои стрелы. Через три секунды они выстрелили снова и еще через три секунды – опять, пока первый град стрел еще был в воздухе. Пятнадцать тысяч тридцатидюймовых стрел, сделанных из тополя и осины, оперенные лучшими перьями, со страшной скоростью взметнулись в воздух. Английские гуси вновь поднялись ввысь, но на этот раз от их неизъяснимой песни леденела кровь. Небо потемнело от штормовой тучи стрел, и она пролилась дождем ужаса на Францию. Наконечники стрел были заточены в форме ласточкиного хвоста так, чтобы наносить раны максимальной тяжести. Они были острые, как кинжалы, и их невозможно было остановить. Они поражали лошадей, пробивали броню, проникали сквозь шлемы, забрала, глубоко пронзали сердца, черепа, мозги. Это были уже не жалкие англичашки прошлых лет с кривыми бойцовскими палками.
