В глазах, устремленных на меня, загорелась отчаянная надежда.
Земельный участок был возле Мэйд-Лейн. Мы действовали решительно и незамедлительно подписали договор об аренде, чтобы «Слуги лорда-камергера» получили землю в пользование уже 25 декабря, в Рождество. Все упиралось в деньги, но и за этим дело не стало. Половину вложили Бербиджи, а другую половину на паях – Хемингс, Филлипс, Поуп и Кемп.
– И ты, Уилл.
И я, Фрэнсис. Десятая часть нового театра теперь принадлежала мне, вместе с моим паем в труппе.
– Тебя это наверняка окрылило.
В делах людей бывает миг прилива…
В ночь на 28 декабря 1598 года группа подозрительных людей, закутанных в плащи и в надвинутых на глаза шляпах, собралась в Шордиче, вооруженная не шпагами и кинжалами, а пилами, молотками и другими инструментами плотницкого ремесла.
О заговор, стыдишься ты показываться ночью, когда привольно злу? Ни сам Эреб, ни весь подземный мрак не помешают разгадать тебя. У нас была союзница, которая вступила с нами в сговор и сделала так, чтобы нас не обнаружили. Зима 98-го года была суровая и такая морозная, что незадолго до Рождества Темза в районе Лондонского моста замерзла. На следующий день лед растаял, но на Иоанна Евангелиста, 27-го числа, река опять подернулась ледком. Чудо свершилось 25-го числа, когда Мороз Красный Нос возвратился и к полудню с неистовой силой вновь сковал реку. Мороз сопровождался сильной метелью, и улицы Лондона обезлюдели – за исключением группки актеров, которые приготовились к бою.
Стемнело.
Какая была ночь! Какая ночь! Бурная, но незабываемая. К нам присоединился наш новый пайщик по имени Уилл Смит и бригада из двенадцати нанятых рабочих под руководством плотника Питера Стрита. Пришли Хемингс, Филлипс, Поуп, я и остальная труппа. Кемпа не было. Кто-то спросил: «А где ж удалец Основа?» Мы не придали значения его отсутствию. Сыновья Бербиджа вышагивали во главе своих войск, как генералы, и в кромешной тьме вели нас по Кертэн-роуд, белой от кружащегося снега. Снежинки жалили нам глаза и, как адские пчелы, застревали в бородах. Ветер рвал с нас плащи и тряс их, как ванты кораблей. Мы постояли несколько мгновений, глядя на наш старый «Театр», Бербиджи – с особенным чувством: двадцать два года назад он был построен их отцом. Теперь мы собирались его сносить. Торжественная минута. Мы вошли в театр не говоря ни слова.
– Где они, мои молодчики? Где они, мои сердечные дружки? – донесся крик с темной сцены. Мы разом вздрогнули. Неужели наш план раскрыт? Неужели Аллен натравил на нас дозор? Мы крепко сжали в руках молотки и топоры.
– Ну и чудной же мне сон приснился!
То был Кемп, поджидавший нас в темноте, в последний раз на этой сцене, наедине с собой.
– О добрейший Основа! – взревели мы все разом. – Вот благословенный день, вот счастливый час!
Кемп раскланялся и шикнул, чтобы все замолчали.
– Такой сон мне приснился, что не хватит ума человеческого объяснить его!
– Расскажешь позже, осел!
– Позвольте-позвольте, я не потерплю оскорблений в адрес ослов. Он превращал происходящее в спектакль.
– Пусть Питер Стрит напишет о твоем сне балладу.
Но в ту ночь Питер Стрит был слишком занят, чтобы сочинять баллады. Мы разобрали наш «Театр» по бревнышку, по досочке, скользя в снегу и обливаясь потом. Под покровом темноты мы перенесли их на телеги и перевезли по Кертэн-роуд мимо «Скрещенных ключей» в Даугейт, на запад от моста. Даже в таких суровых условиях нам не хотелось рисковать и везти древесину по мосту в открытую.
Нам не пришлось ехать по мосту. Приближался рассвет, и реку сковал мороз.
– Господь обуздал воду! – проорал Бербидж, довольно ухмыляясь и топая сапогами по толстенному льду. Дыхание обволакивало его клубом пара, как огненная туча. Он бил копытом, точно ребенок, изображающий лошадь.
– Мы избавлены от руки фараоновой!
Как потом выяснилось, во время этой операции нашего господина, «фараона» Джайлза Аллена не было в городе, а когда старый египтянин вернулся, он в изумлении воззрился на зияющий перед ним пустой, загаженный собаками участок земли в Шордиче, покинутый всеми, включая крыс. Он лишился нового контракта и старого театра.
Мы работали всю ночь.
Снегопад внезапно прекратился, и небеса над Дептфордом просветлели, кто-то сказал: «Кажется, получилось. Светает?»
Вниз по реке по серому небу одного из последних дней года расползалось розоватое пятно.
– Нет, – ответил Хемингс, – не в том месте. Восход будет вон там, у Тауэра. Посмотри, как поблескивают его стены.
– Да говорю ж тебе, вон там, дальше, вниз по реке. Первый предвестник рассвета – когда сереет кромка облаков.
– Джентльмены! Поуп шагнул вперед.
– Сознайтесь же, что оба вы ошиблись. Я покажу мечом, где всходит солнце. Сегодня заря за Капитолием блеснет.
Он указывал на запад, прочь от света, на огромную груду недавно разобранных бревен. Мы поняли, что он имеет в виду.
– Давайте назовем его «Капитолий», – предложил Кемп.
– А может, просто «Рассвет»? – сказал Филлипс. – Или «Солнце»? Бербиджи переглянулись и посмотрели на меня.
– А что ты думаешь, Уилл?
Я задумался на мгновенье, пока наши лица согревал громадный кроваво-красный мяч всходящего над Темзой солнца.
– Мы создаем новый мир для себя, для нашего круга, для избранных. Назовем его «Глобус».
– Божественное озаренье.
Мы вынули шпаги и, как Поуп, указали ими на груду бревен, освещенную утренним солнцем.
– Да здравствует «Глобус»!
51
Totus mundus agit histrionem. Весь мир – сцена.
– За такой латинский перевод Дженкинс тебя бы с удовольствием выпорол.
Подходящее изречение из древних для нашего театра. Оно было высечено под Гераклом, несущим на плечах земной шар. Исполинский подвиг – и «Глобус» стал адамовым Эдемом, tabula rasa среди других миров в театральном мире Лондона.
– Ты, наверное, чувствовал себя как Бог у истоков времени?
Чтобы создать мир, Богу понадобилось меньше недели. Питер Стрит пообещал восстановить «Глобус» за двадцать восемь дней.
Он был мастером своего дела. Наш грешный мир, который уже почти пять тысяч лет был болен, теперь чудесным образом изменился. Какому мастеровому удалось бы отлить земной шар в новой форме? Питер Стрит сделал так, что сцена выходила на север, чтобы дневного света было поменьше, а тени для ночных сцен побольше. Позднее авансцена станет стенами Гарфлера, сдающегося Генриху V. С нее в «Макбете» владелец неприступного Дунсинана без удивления увидит движущийся лес и не объявит капитуляции: Буду биться, пока не снимут мяса мне с костей. Взгляд зрителей будет прикован к занавешенному центру сцены, где влюбленные Фердинанд и Миранда, герои «Бури», которых играли актеры одного пола, будут играть в шахматы, а не в любовь. Там же будет задушена Дездемона и Отелло покончит с собой. Горестные сцены, когда на страшный груз постели не будет сил смотреть, будут скрыты от зрителей. А в кровавых трагедиях можно будет усеять авансцену таким количеством трупов, что в «Гамлете» ей ужаснется даже закаленный в боях Фортинбрас: Какому торжеству ты в вечных принесла своих чертогах, смерть гордая, так много царских жертв? Возьмите трупы доблестные эти: на поле битвы место их. Не то чтобы на лондонской сцене когда-то не были желанны трупы, и не имело значения, вставали ли они по окончании представления, кланялись толпе и уходили со свиной кровью на лице или, забрызгав лица тайбернских зрителей человеческой кровью, умирали по-настоящему.
