На нее будет выходить Гамлет – под ним преисподняя, небеса над головой – и будет расхаживать, размышляя между адом и раем, сомневаясь в обоих и не решаясь действовать. Крышка люка, на которой он стоял, вела к призракам, могилам, таинственным звукам и была воплощением громадного мира – сам Лондон был сценой, и все мы стояли у входа в западню, которая могла распахнуться в любой день и час и катапультировать тебя в ад – в застенок в подземелье, на виселицу, на плаху, в чуму – самые известные пути к забвению. Туда же ушла Офелия, к яме, из которой удалось восстать Лазарю. Ее же смерть вызывала подозрения в самоубийстве.
Стоя на крышке люка и подняв голову, он видел этот чудесный небосклон, эту величественную кровлю, сверкающую золотым огнем и говорил собравшимся трем тысячам зрителей в деревянном театре диаметром в сто футов, что все это кажется ему только смешением ядовитых паров. И, вдыхая тот же воздух, что и он, публика слышала, как он бормочет свои мысли вслух и шепчет в глухое серое море зла о самоубийстве. Стоящие перед сценой бедняки и благородные господа в ложах слышали, как актер вступает в этот великолепный мир из ореховой скорлупы крошечной гримерки, где он переодевался для краткой жизненной комедии или трагедии в зависимости от того, что в тот день было в программе и какой он воспринимал жизнь.
Таков был наш континент на этом глобусе, к которому шесть месяцев в году, если позволяла погода, устремлялись благородные господа и их прекрасные спутницы. Они переходили мост под высунувшимися из окон головами, шли по Хай-стрит, по переулкам южнее собора, мимо дворца епископа Винчестерского, проходили еще триста шагов и попадали на Мэйд-Лейн, на южной стороне которой у Дэд-Мэнс-Плэйс
[145] возвышался сам великий «Глобус», в удобном соседстве с пивными, притонами, борделями, медвежьей и бычьей травлей.
Весь мир был к их – и нашим – услугам. К дню летнего солнцестояния «Генриха» сменил «Цезарь», и французская кровь превратилась в римскую. Новая луна во время премьеры новой пьесы в едва открывшемся театре была хорошим знаком. Как и прилив, который обеспечил высокородным господам удобное путешествие на лодке. Им не хотелось пачкать платье и портить сапоги, чтобы увидеть, как трус Каска подкрадывается сзади к Цезарю, как пес, и ударяет древнего римлянина кинжалом в шею. Какая-нибудь обыденная подробность – глухота, ночная рубашка или не туда положенная книга – напоминали о том, что ужас – это не сон и он бьет прямо в сердце реального мира, того, в котором мы живем.
Пьеса не всем пришлась по нраву. Бен Джонсон высказался в том духе, что в окружении сточных канав она сама, казалось, возникла из вонючих топей. Он ушел от нас темнее грозовой тучи и в знак протеста против того, что мы сняли из репертуара его длинную и старомодную пьесу «Каждый по-своему»
[146], переметнулся к «Слугам адмирала». Ей, как и ее автору, нужно было обрезать бороду – так я ему и сказал. Бен мог снести все, кроме нелицеприятной критики.
Наши конкуренты тоже не очень-то обрадовались. Фрэнсис Лэнгли открыл театр «Лебедь» в Пэрис-Гарден – слишком далеко от моста, лебедям туда было добираться удобнее, чем людям. А мы были совсем близко, в приходе Святого Спасителя, и умирающий «Лебедь» глядел, как толпы публики направлялись в наш театр, и в унынии повесил голову. Рядом с нами была медвежья потеха, где главные роли исполняли медведи по кличке Сакерсон, Джордж Стоун и Гарри Ханкс. Это здание позднее стало прославленным театром «Надежда», и оно вызвало во мне смех сквозь слезы – слезы по тем животным, которых ежедневно затравливали до смерти в заведениях, принадлежавших Хенслоу. Мы переиначили его название на «Оставь надежду всяк сюда входящий». Для медведей, быков и несчастных старых обезьян, для босяков, продажных писак и безработных актеров Хенслоу не был спасением. С годами его желание помогать уменьшалось, а бессердечие увеличивалось. Его «Роза» находилась в сотне метров от нас, была построена на топях и после десяти лет в болотистой почве стремительно увядала.
«Лебедь» пропел свою лебединую песню, «Надежда» угасла, лепестки «Розы» завяли и опали – и виновником их смерти был «Глобус». В конце концов Хенслоу признал за нами первенство, и они с Алленом снялись с лагеря и переехали из Бэнксайда назад на северный берег, за пределы Сити. Там, в Голден-Лейн, в полумиле от «Занавеса» и поблизости от зеленых лугов Святого Эгидия из Криппл-гейта, они получили участок от свободного города Финсбери. Они построили на нем преемницу «Розы», и когда наконец в 1610 году она подняла флаг, ей сопутствовала удача.
Пока мы властвовали на южном берегу, я переехал на другую сторону Темзы, чтобы быть ближе к «Глобусу». Квартира была в идиллическом месте Саутуарка, лесистом, с полевыми цветами и поющими ручьями – и пропитанном выделениями сочащихся выгребных ям и кладбищ, которые проникали в дома, вызывая горячку в теле и лихорадку в костях.
– Но теперь у тебя в кошельке деньжат-то прибавилось, а, Уилл? Наступило время серьезного бизнеса. Двадцать первого февраля 1599 года я подписал с синдикатом «Глобус» договор, имеющий обязательную силу на протяжении тридцати одного года.
– Что за договор?
Фрэнсис, зачем тебе все эти скучные подробности?
– Я адвокат. Скучные подробности – это по моей части. Рассказывай!
Нас было семеро: Уилл Кемп, Августин Филлипс, Джон Хемингс, Томас Поуп и братья Бербиджи – Ричард и Кусберт. Мы поделили между собой десять паев: пять – Бербиджам и по одному всем остальным. Это значило, что, как пайщик «Слуг лорда-камергера», я владел десятой долей компании. Когда Кемп ушел, мой пай вырос до одной восьмой; когда в дело вошли Гарри Конделл и Уилл Слай, он уменьшился до одной двенадцатой, а позднее до одной четырнадцатой, когда Уильям Остлер выкупил себе еще одну долю. К тому времени я уже на протяжении двенадцати лет зарабатывал по семьсот фунтов в год, и даже в самом начале набегала пара сотен. Компания брала половину прибыли с галерей, другая половина шла пайщикам, плюс поступления от кассовых сборов. Я писал пьесы, играл в них и участвовал в управлении театром, в котором играл. Пока театр был открыт, я был в барыше.
– Это точно.
Постепенно призрак нищеты отступил на задний план, хотя и не покинул сцену. По крайней мере, сцену в моей голове. Тревога осталась, опасение, что все может рухнуть, как у отца. Я не мог избавиться от чувства неопределенности и беспокойства. Я превратился в того, кого так сильно ненавидел Гамлет: владыку огромного пространства грязи. Я испытывал странную потребность покупать акры и акры того, чего нужно всего-то шесть футов, и копить деньги для того, чтобы их тратили другие.
– Отлично, что затронул эту тему! Сумма скопилась действительно значительная. Если не возражаешь, давай вернемся на мгновенье к завещанию и обсудим, как ее разделить. Все остальное почти что улажено, мы не совсем зря потратили сегодняшний день.
