– Ты явно в этом преуспел.
У меня не было другого пути, Фрэнсис. Совсем как у Гамлета: но хоть я здесь родился и привык к повадкам здешним, все ж я делал, что мог и как велел мне долг. А жизнь все шла и шла, и вот я в конце пути.
55
– Ну знаешь ли, для человека, который, как ты говоришь, всего лишь ожидал смерти, ты много чего достиг. Сколько же всего пьес ты настрочил?
Бог его знает. Порядка сорока. На нашей кухне было много поваров.
– Дай-ка я составлю список их названий. Ведь твои творения – часть твоего наследства.
Что за ерунда, Фрэнсис, кому нужны эти развлекательные однодневки? Их время прошло, половина из них никогда не была напечатана. Их все равно что нет. Они лишь примечания к истории. Лучше сосредоточимся на моей собственности.
– Ее мы описали в подробностях. Итак, после смерти отца дом на Хенли-стрит перешел к тебе.
Смерть всегда кого-то или что-то обогащает, пусть даже землю.
– Половину дома ты сдаешь своей сестре Джоан.
Другую половину я тоже сдаю.
– Да, и сто семь акров пахотных земель в Старом Стрэтфорде – Льюису Хикоксу.
Ему и Джону Хикоксу. В 1602 году я купил двадцать акров частных пастбищ.
– В тот же год, что и домик на Чэпл-Лейн. Зачем он тебе понадобился?
Мне нужен был садовник, а ему нужен был дом.
– Я вижу, доходы с аренды поступали в большом количестве.
Приходные книги пухли от цифр, а в саду наливались соком мои сливы.
– Потом ты стал откупщиком церковной десятины.
Там же, в Старом Стрэтфорде.
– А также в Бишопстоне и Вилкоуме. Тебе палец в рот не клади! Беспроигрышный вариант. Первый взнос в размере 440 фунтов и ежегодная аренда в 22 фунта, с гарантированным доходом в 60 фунтов в год. А покупка церковной десятины сделала меня (на бумаге) мирским ректором, с правом быть похороненным в ограждении алтаря церкви Святой Троицы, где у меня уже была своя скамья (а не в безликой земле снаружи, как Йорик), рядом с отцом и сестрами и с моим бедным мальчиком, которого я потерял.
Для моего отца это много б значило, и, имея это в виду, я разработал план своих похорон – достойных моей славы, но не особенно роскошных.
Слава? О чем это я? Даже наша королева Глориана умерла, как любая другая больная старуха, испустила дух, ушла в дальнейшее, в молчанье. Никто за ней туда не последовал, за исключением нескольких литературных рабов, к которым, надо заметить, я себя не причислял. К тому времени она уже пережила себя. Ей было почти семьдесят. Три тысячи платьев пылились в ее гардеробах. Всегда скаредная в государственных расходах, но готовая тратить деньги на себя, она наконец устала выставлять себя напоказ. Тщеславие ее пресытилось, она впала в уныние, аппетит пропал, она умирала. Той суровой зимой ее придворные кутались в меха и держались поближе к каминам, дрожа от холода и попивая глинтвейн, она же легко одевалась, почти не двигалась и едва ела. Казалось, она требовала от Короля Ужасов явиться ко двору и предстать пред ее разъяренные очи.
Сперва он пришел за ее двоюродной сестрой и старой подругой, графиней Ноттингемской. И на смертном одре самая близкая ее фрейлина, Катрин Кэри, прошептала страшное признание: что намеренно не передала ей кольцо, которое Эссекс послал королеве в ночь перед казнью, то самое, которое Елизавета когда-то подарила ему в знак своего покровительства. Последняя в жизни Эссекса мольба осталась без ответа.
– Бог ее простит, – ответила королева, – я не могу.
Это признание ввергло королеву в меланхолию, которой она уже не преодолела, да и не хотела преодолеть, – с жизнью было покончено, она начала угасать, отказывалась от лекарств и развлечений. Знаешь, Фрэнсис, наступает время, когда тело, как эпоха, умирает, потому что хочет умереть. С него довольно.
Оказалось, что в последний раз мы выступали перед ней на Сретенье. С таким же успехом мы могли бы играть для трупа. Черные глаза, глубоко запавшие на сильно осунувшемся белом лице, уже ни на что не реагировали. И потемневшие зубы не обнажились в улыбке в ответ на шутки Армина, и даже Сесил
[153] начал подхихикивать, чтобы приободрить ее. Никакой реакции. Ни одна складка не добавилась к чудовищно-морщинистой маске. Увидев ее такой, я понял, что только смерть заставит ее вновь усмехнуться. И может быть, в этой холодности она была лучшим критиком пьесы, которую мы давали. Вероятно, она ощутила иронию названия. «Все хорошо, что хорошо кончается» – невеселая история колец, ошибок и неудачной попытки подсластить горькое прошлое. А когда пьеса сыграна и костюмы сняты, короля не отличить от нищего – таков эпилог любой, пусть даже величайшей, жизни. Когда ее крестный сын Хэрингтон попытался было почитать ей свои шутливые стихи, она холодно ответила: «Когда слышишь, как к твоим воротам подкрадывается время умирать, такие глупости не радуют. Для меня они все в прошлом».
Год угрюмо продвигался к последнему месяцу ее жизни – марту.
Она все еще носила тоненькое колечко, которое ей когда-то подарил Эссекс, а коронационное кольцо, глубоко врезавшееся в ее плоть, которое невозможно было снять с пальца, после ее смерти пришлось распиливать. Она его носила сорок четыре года и пять месяцев. Она любила повторять, что хочет служить стране и подданным, и теперь признавалась, что день ее миновал, тьма сгущается и дело длиною в жизнь уж свершено. Она умирала.
Врачи говорили, что ей не давала есть гнойная ангина. Она потеряла вкус к жизни. Но все равно не хотела ложиться и сидела, облокотившись о подушки, опасаясь, что если приляжет, то уже больше не встанет. На протяжении четырех дней она сидела или даже стояла, умирая, такова была ее воля; не то чтобы ей хотелось жить – она не желала сдаться на милость вселяющему страх черепу, который усмехался ей из зеркала, подмигивал, заглядывал через плечо, глумился над ее немощью, позволял немножко передохнуть, поиграть роль королевы – смерть правила своим двором. Да, теперь она действительно была Ричардом II и всеми королями и королевами сразу.
Рассказывали, что когда у нее начались предсмертные видения, ей виделось ее тело – отвратительное, истощенное, окруженное пламенем адского огня. Начались галлюцинации агонии, проделки мозга. Совершались магические обряды, чтобы удостовериться в том, что злые духи, ниспосланные нечистой силой, чтобы терзать ее в последние дни жизни, изгнаны.
– Увы, всем нам предстоит умереть.
Что еще ей мерещилось? Привиделась ли ей ее мать, которую обвинили в прелюбодеянии с шестью мужчинами, включая собственного брата, и казнили, когда ее дочери было всего два года? Елизавета прожила нелегкую жизнь. Она видела, как женщин по воле мужчин отправляли на смерть, и это зрелище оставило глубокий след на объявленной незаконнорожденной дочери печально знаменитой блудницы. Постель и плаха слились и перепутались в ее израненном рассудке. С двухлетнего возраста ей был прегражден путь на трон, а чахлый бессердечный брат оттеснил ее еще глубже на задний план, пока не выхаркал с кровью свою беспросветную жизнь в подушки в пользу леди Джейн Грей. Кровавая Мэри снова объявила ее незаконнорожденной и обвинила в измене, виселицы были увешаны мятежниками, а ее саму под проливным дождем увезли на лодке через «Ворота предателей» в Тауэр.
