Кроме того, упомянутые комедии, трагедии и тому подобное для большего удобства должны показываться в их привычном театре под названием «Глобус» в графстве Его Величества Суррей, а также в любом городском зале, ратуше или другом удобном месте в свободных районах любого другого большого или малого города или университета.
И так далее в том же духе.
Прости за официоз, Фрэнсис, но теперь мы стали называться «Слугами короля». Признаюсь, в новом названии было нечто чарующее. Король оказал нам честь. Изголодавшись по театру за бесцветные годы кальвинизма, он намеревался с лихвой вознаградить себя за это упущение. Не процарствовав и двух недель, он уже обзавелся собственной театральной труппой. Один росчерк пера удвоил нашу ставку оплаты с десяти до двадцати фунтов за представление. Мы жили припеваючи, все шло как по маслу.
И не мы одни. После того как Хенслоу сдал «Розу» в аренду «Слугам Пембрука и Вустера», те обосновались в «Занавесе», воссоединившись с остатками «Слуг Оксфорда», и стали «Слугами королевы». Их домашним актером и сочинителем в моем стиле стал Томас Хейвуд. Аллен все еще был звездой у «Слуг адмирала», переименованных в «Слуг принца Генриха». Но мы были лучшими в стране и, как оказалось, давали больше представлений, чем все другие компании, вместе взятые. Мы больше не страшились конкуренции. Пробил час нашей славы.
Королевским актом меня назначили Придворным Королевской Опочивальни, и, хотя рядом с королевской опочивальней меня и близко не было (все, кто мог, стремились избежать этой чести), на следующий год на коронацию мне пришлось разодеться соответствующим образом. Магистр Высочайшего Гардероба выдал причитающиеся мне четыре с половиной ярда алой ткани, и в сшитой из нее красной ливрее, состоящей из дублета, чулок и плаща с вышитыми на рукавах королевскими гербами, я шел в процессии по улицам Лондона в Уайтхолл. Когда я глядел на ревущее море лиц, мне невольно вспомнилось, как много лет назад (сколько мне было тогда – шестнадцать?) я украдкой вошел в город испуганной тенью из Стрэтфорда, безликий и незаметный. А теперь я был одним из немногих избранных и с большим шиком шел на виду у всех, наряженный и украшенный плюмажем, горделивый, как павлин, – как нам приказали. Несложная роль для опытного актера, и хотя мне было совершенно все равно, в глубине души я сожалел, что отец не видел, как его сын шествует в свите короля. Он был бы неподдельно горд, если бы заметил меня в процессии позади йоменов и унтер-офицеров, но все же впереди мальчиков-пажей. Я следовал за путеводной звездой науки – шотландским чучелом на белом муле. От Тауэра до Вестминстера мы шли полдня, и у меня нестерпимо болели ноги.
Мартовское солнце ярко освещало процессию, которая сильно отличалась от нелегких времен в прошлом, когда я тащился за телегой под ветром и дождем, а потом на нас плевал свысока какой-нибудь выскочка-чинуша, а толпа трясла перед нашими лицами палками и веревкой с петлей. «Это уже никогда не повторится, – подумал я, – лучше не вспоминать», и, когда я присоединил свой голос к молитве о том, чтобы Господь защитил нашего короля и пожаловал ему счастливое и долгое правление, я был искренен в каждом слове – или почти в каждом. Не важно, будет ли оно счастливым, главное, чтобы оно было долгим и ничем не омраченным.
Но заговорщики хотели другого. До Порохового заговора оставался лишь год, и недовольный ропот слышался даже в разгар чествований. Но об этом позже. Все по порядку. В то ясное мартовское утро я обещал хранить верность королю и быть верным самому себе. Моя личная вера не зависела от государства, от обстоятельств, ей были чужды роскошь льстивая и рабский гнет нужды, она не боялась пустой политики, которая живет короткие часы, у моей веры была своя политика. Если хотите, она была выше всего этого. Она ни во что не вмешивалась. Мне хотелось лишь одного – жить спокойно.
Спокойно? В тот год не только Яков посетил Лондон, после почти десятилетнего отсутствия вернулась и набирала силу наша старая знакомая – чума. В первое лето умирало по тысяче человек в неделю. К сентябрю количество умерших выросло до трех тысяч. К концу первого года нового царствования умерло тридцать пять тысяч человек, одна шестая всех лондонских душ. Я жил в Крипплгейте, где обстановка была еще хуже – погибло пять шестых населения, если вам понятнее в дробях. Иначе говоря, из трех тысяч человек здесь выжило меньше шестисот, и я был одним из них. Меня тогда не было на Сильвер-стрит, и я остался в живых. Мы были нарасхват за пределами зачумленного города.
Когда эпидемия закончилась, мы часто выступали для короля, и он нам щедро платил. Я за многое был ему благодарен. Его предшественница платила за пьесу столько же, сколько за петушиный бой или джигу. У нее было прозаическое мышление, умное, но скучное, без фантазии. А теперь прощайте, все невзгоды! Счастливые нас ожидают годы!
Но чувствовал ли я себя счастливым в 1603 году и потом? В последние дни королевы с небосклона пропали радость и яркость красок. Глориана превратилась в скупую старую мегеру, жесткую и холодную. Теперь, когда ее не стало, забрезжила надежда. Но в эпоху Якова сгустилась еще большая тьма, болото еще больше помутнело, сюжеты пьес помрачнели. И вправду неладно было что-то в королевстве мужа датской принцессы. Золотое время, которое я искал и обрел, прошло как-то незаметно, утекло между пальцев, как в пустыне вода в песок.
Всю жизнь борясь с обстоятельствами, судьбой, своими личными недостатками и безрассудством жизни, ты добиваешься признания, стабильности и надежности – и больших денег в кошельке. И что же дальше? Неожиданно приходит старость, ты пресыщаешься и вместе с эпохой начинаешь сомневаться: может, дело не в королях и королевах, не в том, кто взошел на престол и кто его покинул, а в том, что ты и история вместе поседели, покрылись позолотой горя и потускнели от разочарования? Дни славы остались в прошлом, а вместо героев и принцев тебя окружают квакающие жабы. Увял военный лавр. Копье солдата сломалось. И больше под луной нет ничего достойного вниманья. Даже плотские утехи потеряли свою привлекательность, и их покинули трепет, страсть, веселье, безумство и даже ощущение вины. Остались только случайные соития и циничные расставания под крышей борделя. Нравственность и порядочность тоже ушли из жизни. Трагедия измельчала, история неизлечимо больна, комедия уже больше не только не исправляет нравы, но даже не смешит. Все трещит по швам. Неуверенность держит тебя крепкой хваткой, беря за душу. Драматургу легко потерять нити фабулы или взяться за сюжеты, о которых и не помышлял. Я задумал пьесу под названием «Мера за меру».
57
В первой пьесе, которую я написал для короля, я предложил ему зеркало, в котором он увидел почти что самого себя. Назначение театра не в том, чтобы держать зеркало перед природой, как полагал Гамлет. Если театр – зеркало, то это зеркало кривое. Пьесы не копии, а иллюзии действительности. Яков всегда видел только то, что хотел увидеть. В пьесе нового и более изысканного стиля, который отражал дух новой жизни, его легко было высмеять без страха быть воспринятым как его критик.
Посмотрите, как он играл в кошки-мышки с заговорщиками. Во времена Елизаветы их бы судили, казнили, и все. А Яков упивался психологической игрой, давал им краткие передышки, отсрочивал приведение приговора в исполнение, неожиданно миловал, заставлял своих подданных недоумевать и беспокоиться, играл роль Бога. Он был отличным прототипом переодетого Герцога.
